ВЕЧНЫЕ НОСКИ
Я рос в большой семье: дед с бабушкой, три дочери – замужем или в городе на учебе ¬– и прабабка, бабушкина мать. Все звали ее баба Поля.
В семье я был первым. Первым сыном, первым внуком и первым племянником. Меня баловали, насколько позволял дед. Отец и мать отрабатывали квартиру под жарким небом Узбекистана, и я, шестилетний, знал их главным образом, по фотографии.
И ничуть не огорчался этим фактом. Получал от родителей посылки, пахнущие сургучом, и хвастался ими перед пацанами нашего дома.
– Смотри обратный адрес: Ташкент, – показывал я белую ткань посылки.
– Завод строить, это вам не коров доить, – повторял я дедовы слова.
Мои друзья читать не умели и верили мне на слово. Их сжигала зависть, они не понимали, у них было гораздо более ценное, чем эти посылки ¬– деревенская свобода. Я торопился вкусить этой свободы сполна, отрывками вспоминая довольно скупую на впечатления городскую жизнь.
Прабабку Полю я не любил. Пока дед и бабушка работали, она должна была следить за мной. Получалось плохо. Очень старая, под длинными темными юбками она прятала распухшие ноги в теплых шерстяных носках. Куда ей было за мной угнаться.
«Ну, иди сюда, Олежек, я заправлю тебе рубашку»
Я вырывался и убегал. Меня злило имя «олежек-олешек», я презирал ее за то, что она прячет серебряный крест в треснутом чайнике.
«Космонавты летали – бога не видали», – дразнился я.
Еще я боялся ее темных юбок и платков, в такой одежде рисовали ведьм в книжках.
Но, главным образом, я подражал обожаемому деду, который на дух ее не выносил. Дед высмеивал ее попытки быть полезной: бабушка плела круглые коврики из разноцветных лоскутков, шила из таких же лоскутков покрывала и пыталась готовить. Харч выходил скудный и невкусный. Стремясь сэкономить, она жарила на одном жиру разные блюда, и ее пирожки пахли прогорклым салом.
Сермяжная еда, – плевался дед. – Ты бы хоть салат, старая, сделала.
Бабушка сникала, она не знала, что такое салат. За ее сгорбленной спиной скрывались века нищеты и сурового крестьянского быта.
И по жестким крестьянским обычаям семья выдавливала ее, бесполезную.
В чем от нее была настоящая польза – шерстяные носки. С октября месяца в деревне без них приходилось туго. Их одевали в галоши и резиновые сапоги. Их носили дома. В них была большая нужда.
В спальне между похожим на гроб шкафом и кроватью стояла прялка. Когда все расходились на работу, и мы оставались вдвоем, она навешивала облако шерсти и начинала прясть. У бабушки был свой секрет: в пряжу на пятку она подмешивала нитку из парашютного шелка, которую добывала, расплетая стропы. Их откуда-то принес дед.
Колесо крутилось, я садился напротив. Подавал ей парашютные нитки и выпрашивал сказку. Темные и страшные поверья, обрывки заклинаний и обрядов. В эти часы образ всесильного деда бледнел, и мы дружили.
Вязала она перед телевизором, когда мы вместе смотрели кино, или когда кормила меня обедом.
– Ты можешь связать вечные носки? – как-то спросил я. – Свяжи из парашютной нитки.
– Так они тянуться не будут, – улыбнулась она.
Бабушка оказалась умнее меня, и я впервые задумался, прав ли дед.
Мы бы дружили всю осень и зиму, до самого лета, пока была нужда в носках, если бы не одно событие.
С соседом Костей я сбежал на котлован. Пацанва из средних классов, среди которых был Костин брат, собирались спускать плот на воду. Вода в октябре холодная, но еще холоднее мокрая одежда. Она похожа на тиски.
Я свалился в воду.
Домой меня довез какой-то мужик на «Урале». Матерясь и ругаясь, его поймали пацаны. Я подвел их капитально: доступ на котлован под угрозой, Костиному брату светит отцовский ремень. Я трясся в люльке «Урала», закутанный пыльным покрывалом, прикрытый фуфайкой и брезентом. Я настолько замерз, что не хватало сил осознать свой позор.
– Единственная ее обязанность смотреть за пацаном, – кричал вечером дед.
Его громовой голос, словно колокол, бил в моей пылающей голове. На меня кричать было бесполезно, я горел в аду, у меня начинался бронхит.
– Почему у нас? Пусть едет к Лизке (бабушкина родная сестра). А этого (этим был я) пусть выхаживают родители. Хватит мотаться по стране, сына надо воспитывать.
Когда я выздоровел, бабы Поли в квартире уже не было. Ее кровать пустовала, а прялка без дела стояла рядом. Зато появилось новое лицо – моя мать. Я смотрел на нее отчужденно, но был благодарен за то, что она спит на кресле и не занимает прабабушкину кровать.
Бабу Полю я увидел еще только раз.
На исходе ноября мы приехали на кладбище в маленьком ПАЗике. Много народа, все какие-то бабки. Все плакали, и никому до меня не было дела.
Здесь меня никто не любил, и не привечал. Видел я и гроб. Черный, внутри в белой пене кружев лежала прабабушка Поля. На голову ей надели черную ленту с молитвой, в руки вложили икону.
Она была в длинной юбке, не темной, как обычно, а светло-серой. Из-под нее выглядывали ноги в мягких туфлях. И юбку, и туфли я не раз видел в шкафу на верхней полке. Гробовые, как она называла их.
При виде этих туфлей я взял мать за руку.
– Замерз? – спросила она, склонившись ко мне.
Ветер на кладбище был сильный. Но меня трясло не от холода, замерзнуть я еще не успел. Бабки пели арийские похоронные песни, вот от них меня пробирала дрожь. Мрачно и торжественно они тянули заунывный гимн смерти. Люди стояли, склонив головы. Сгорбленная старушка, старая и никому ненужная, вдруг стала центром обряда. Я смотрел на деда, сутулящегося под холодным ветром, и думал: «Ты больше не главный».
«Ты больше не главный», – мне становилось радостно и страшно.
Когда я стал стучать зубами, мать увела меня обратно в автобус и дала бутерброд с копченой колбасой. Я сидел в тепле, ел белый хлеб колбасою вниз. Потому что если будешь есть колбасою вверх, то очень скоро начнется икота, а запивать мне мама не дала. Так я откусывал от бутерброда и ждал, пока во рту скопится слюна, чтобы смочить сухие куски.
Вечером в спальню пришел дед и положил на край кровати носки.
– Вот, Лизка передала, – он не смотрел в глаза, – Это от бабушки. От бабы Поли.
Носки баба Поля связала с запасом, чтобы я мог проходить в них следующий год. Вся стопа на них была усилена парашютной нитью. Вечные носки, как я и просил. Внутри я нашел серебряное кольцо. Единственная ценная вещь, нажитая бабушкой за всю жизнь.
. Только эффект ожидался другой.
