Если заметите матчастьевый косяк - срочно обратите на него моё внимание.



КСАР



Глава 1

Чёрный янтарь

Китшап была красавицей, глазами янтарными похожая на Волчицу-прародительницу. Высокие и широкие скулы роднили её лик с солнцем. Её чёрные косы, словно бесчисленные горные ручьи, спускались по гордой спине к тонкой талии и крутым бёдрам.
Отец научил единственную дочь обращаться с оружием. Не с мечом, конечно, коего женские руки недостойны, да и коего не было у пастуха-кочевника, но с ножом Китшап управиться могла, и умение это спасло ей жизнь, когда вятичи пришли с огнём и мечом.
Но когда на пути её встал Горислав, кинжал легко был выбит из тонкой смуглой руки. Талию перехватила безжалостная грубая лапа, и хазаринка оказалась заброшенной в седло вражеского воина. Китшап сражалась как кошка, но что она могла поделать?
Ветер хватал растрёпанные косы, словно хотел сорвать пленницу с седла славянина и вернуть домой, но гнедой конь уносил её всё дальше и дальше, к берегам Оки.
Сильны были хазарские города, и хозяйскою рукой лежала на вятичах власть кагана, принудившего платить дань - по серебряной монете и веверице с дыма. Но кочевые семьи в дикой степи подчас не могли защититься от налетавших, словно буря, славян, которые словно мстили Каганату за своё подчинение.

***
- Где ж кошка твоя степная? Похвастал бы, воевода? - дружески похлопал Тур побратима по плечу во время пирушки по случаю удачного набега, и Горислав ответил:
- В сарае запер. Больно уж строптива да когтиста.
- Да уж обломали б ей коготки-то! - Тур подмигнул другим дружинникам беспутным зелёным глазом, и те одобрительно загудели, кто-то хохотнул.
Горислав одним махом допил медовуху и брякнул тяжёлым кубком о стол. Потом опёрся на столешницу локтями и угрюмо буркнул:
- Женою её возьму. Младшей.
Тур перестал улыбаться и медленно присел на лавку рядом с воеводой.
- Эй, брат, да ты чего? А Милка-то моя как же? Мы ж родниться хотели…
- А и породнимся, - Горислав будто очнулся от каких-то своих дум и хлопнул побратима по плечу. - Вот подрастёт дочка твоя, так и возьму. Что две жены, что три - не прокормлю, что ли?
- Как бы ведьма эта хазарская Милке очи не выцарапала, - недовольно пробурчал Тур, и Горислав потрепал его по плечу:
- У меня не выцарапает, я уж ей-то устрою!
Тур ничего не ответил на это, лишь покачал косматой белобрысой головой.
Пирушка шла своей чередой. Чадили лучинки по углам и масляные лампадки, поджарые собаки виляли тонкими хвостами, ожидая, когда им кинут кость или дадут вылизать блюдо. Дружинники громко смеялись и стукались большими кружками с мёдом и квасом, да сыпали грубыми шутками.
С улицы слышалось пение лягушек в небольшом болотце неподалёку и стрёкот кузнечиков. Дышала звёздная осенняя ночь.
Год начался удачно для рода - собрали богатый урожай, усмирили хазарского сборщика податей, решившего установить свои правила и повысить дань в обход владыки, а разницу положить в собственный карман. Но отчего-то Горислав был невесел. Точно отравила его хазаринка своим взглядом, слабость влила в его жилы.
Воевода поднялся и вышел из избы. Лицо приятно охладил ночной ветерок. Горислав с наслаждением наполнил грудь свежим воздухом, поставил руки на ремень и посмотрел на звёзды. Ему показалось, что они нынче мерцают как-то по-особенному, точно хитро ему подмигивают, разумея о чём-то своём, недоступном человеку. Где-то завыла собака, и воин поёжился, точно от озноба. Решение заглянуть к старой ведунье Дарёне, что жила в землянке у самой реки, пришло само собою.
Горислав размашисто зашагал к околице, и вдруг замер - прямо перед ним трепетно замерла тонкая тень. И чего не взял с собой никакой лучины или любого другого светильника?
- Мила? - выдохнул воин, уже изготовившийся было к драке, и рявкнул грозно, - чего шастаешь ночами?
Шурша жухлой травой, к нему кротко приблизилась девчушка лет десяти. Узенькая и светловолосая, круглым выпуклым лобиком и крупным капризным ртом похожая на отца, Тура.
- Я, дяденька Горислав, за батюшкой иду. Мамке нездоровится, зовёт его.
«Как же! - подумал воевода, - знаю я твою матушку, ту ещё лисицу. Небось, извелась вся от ревности - никак хмельной муженёк полезет под чужие юбки! А Тур может, вон сколько по селу тонких белобрысых детишек бегает… Да и сама-то Милка вряд ли о материнском здоровье заботится. Мала ещё, а глаза как строит! Мне особенно… Ох, семейство!»
- Давай провожу уж, - проворчал Горислав, недовольный подобной помехой. Девчонка радостной козочкой подскочила к нему и взяла за руку. Они зашагали в молчании и тишине. Где-то далеко слышался шум празднества, подлаивали собаки. И вдруг опять одна из них завыла - хрипло, тоскливо, низко. Горислав вздрогнул и оглянулся. Ему показалось, что вой на сей раз донёсся с другой стороны. Нет, нет, всё ему кажется! И всё же Горислав осторожно высвободил руку из цепких пальчиков и остановился.
- Вон туда иди, на тот огонёк, - сказал он недовольной девочке и подтолкнул её в спину, а сам развернулся и заторопился к землянке ведуньи, не оглядываясь. Потому не мог видеть, как обиженно поджала пухлые губки Мила, и какая недетская злость блеснула в её голубых глазах.
Из туч выплыла медовая луна. Горислав шагал, почти против воли прислушиваясь - не завыла ли снова собака. Но слышал лишь своё дыхание.
Вот затемнела в ночи горбатая землянка с крохотным красноватым огоньком, будто глядела на воина лукаво и внимательно, с прищуром, как сама Дарёна.
Вряд ли в селении был кто-то старше ведуньи, потому никто и не мог сказать, откуда она взялась, кто она такая. Лишь имя, как некоторые считали, подсказывало, что она - подкидыш, «подарёнка».
Горислав осторожно спустился по крутому бережку и остановился перед косой, почерневшей от времени дверью. Невдалеке шумела сонная Ока, изредка вздыхал в чёрных кронах деревьев прохладный сырой ветер.
Горислав занёс руку, чтобы постучать, да едва не отпрыгнул - дверь со скрипом приоткрылась, и воин увидел перед собой Дарёну, малюсенькую старушонку, такую же горбатую, как её неказистое жилище. Лицо её было тёмным и изрытым морщинами, как древесная кора, но на этом лице, уже неподвижном от старости, и потому казавшемся особенно мудрым, посверкивали острые, проницательные глазки, водянисто-прозрачные и почти нечеловеческие.
- Ааа, пришёл, сталбыть, - проскрипела Дарёна, покачав головой. - Ну так проходи, проходи, Соколко…
Она развернулась и заковыляла внутрь закопчённого жилища. Горислав передёрнул могучими плечами - не помнил он, чтобы когда-то говорил старухе своё детское прозвище, которым ласково называла его мать. А не всё ль равно, откуда Дарёна это знает? Мало ли, кто сказал. Да может, и мать сама. Поговаривают, ходила она к старухе совета спросить, пока им, Гориславом, тяжёлая была. И Дарёна многое ей рассказала, что потом сбылось.
Переступив порог, воин вдруг замер, вспомнив, что явился к ведунье без гостинца. Стало стыдно.
- Ну, чего встал-то? - обернулась к нему старуха. - Подь сюды. Да дверь закрой, тепло выпускаешь.
Горислав медленно приблизился и сел на ворох потёртых старых шкур, на который ему указала старуха.
- На вот, выпей, - сухонькая рука, похожая на воронью лапу, протянула воину плошку с каким-то дымящимся отваром. Горислав, ничего не отвечая, послушно принял питьё и отхлебнул. Хмель в его голове колыхнулся и улёгся.
- Знаю, зачем пришёл, - молвила Дарёна, растягивая слова. - Душа покою просит. Сам не знаешь, что тебя гложет.
Она забрала плошку из безвольных пальцев воина и бросила в неё горсть каких-то перемолотых в пыль травок, продолжая при этом монотонно бубнить:
- Понесла тебя нелёгкая. Попал тебе в руки чёрный янтарь…
Голос старухи убаюкивал. Горислав даже покачивался из стороны в сторону.
- Пусти его, не твоё, Соколушко. Не твоим рукам предназначенное, не тебе янтарём чёрным владеть. Луна на тебя смотрит, звёзды на тебя смотрят, правду знают… Не откажешься от янтаря чёрного, гибель он тебе принесёт, Соколушко, гибель.
Внезапно старуха плеснула отвар в очаг, и тот полыхнул зеленоватым пламенем. Здоровенный воин, бесстрашно глядевший в глаза смерти, бывало, из-под горы трупов выбиравшийся, вдруг вскочил на ноги и в испуге выскочил из землянки.
Остановился на пригорке, под которым серебрилась в лунном свете Ока, а под склоном темнела землянка ведуньи. Огонёк в крошечном оконце не горел. Наверняка привиделось ему всё, и не сидел он только что у очага Дарёны, и не слушал её странных пророчеств. Наверняка старуха давно спит, незачем её беспокоить.
Помотав тяжёлой головой, Горислав почувствовал во рту странный привкус – какие-то травы и немного смолы. В ушах до сих пор стоял хриплый шёпот Дарёны.
Уж не о хазарской ли пленнице она говорила? Ведь никакого «чёрного янтаря» он из разбитого кочевья не принёс. Чего вообще было взять у простых погонщиков?
Вздохнув, воин решительно направился к своему дому. В сарае рядом с избой царила тишина. Наверняка хазаринка спит, устав ломиться в двери и вопить на своём языке проклятия. Горислав постоял перед широкой добротной дверью и сдвинул засов. Осторожно шагнул в тишину и темень, благоухающую сырым деревом, землёй и сеном.
- Эй… - прошептал он.
И вдруг на него с гортанным рычанием налетело лёгкое тело, шею оцарапало - и гораздо сильнее, чем ногтями. Не успев понять, что происходит, Горислав развернулся, перехватил вероломную хазаринку за руки и вырвал из её ладони оружие. Им оказалась острая щепа, отколотая, вероятно, от стропила. В ладонь тем временем впились острые зубы.
- Ах ты волчья сука! - прорычал Борислав и отвесил пленнице такую оплеуху, что девушка повалилась наземь.
Точно кровавую пеленою заволокло взор воеводе. Он навалился на хазаринку и вцепился ей в горло руками.
- Я тебе покажу, дурище!
Он ударил чуть придушенную пленницу по лицу наотмашь несколько раз. Китшап пустила в ход ногти, размахивая руками как придётся, но Горислав перевернул её на живот, уткнул лицом в земляной пол и упёр колено в её поясницу. Намотал вьющиеся пряди на кулак и рывком запрокинул её голову так, что гибкая шея перегнулась. Одной рукой продолжая удерживать хазаринку за волосы, другою быстро расстегнул ремень.
- Я тебе покажу... - хрипло шептал Горислав.
Хазаринка, почуяв затишье и возню над собой, замерла, а потом взвыла так, будто её когтями рвал лесной зверь.
- Молчи, дура! - прорычал Горислав, навалившись всем весом, и вцепился в ворот её длинной рубахи. Ткань затрещала, и Горислав стал спускать одежду лоскутами с ладного смуглого тела, всё больше и больше распаляясь. Когда его напряжённая плоть соприкоснулась с мягким бедром пленницы, та зарычала волчицей, но сбросить с себя тяжёлое мужское тело не смогла.

*тут пропущено немного секаса. решил не смущать форум*

Горислав в испуге, что ненароком зашиб девку насмерть, повернул её голову набок, вгляделся в лицо. Глаза открыты, но не остекленевшие, и губы стиснуты и дрожат. Нет, жива...
- Ну что ты... Что ты, хазарушка моя... - тихонько и сбивчиво проговорил он, убирая её шёлковые пряди от посеревшего лица, потом неловко ткнулся губами в шею. Пытался погладить, приласкать хазаринку, но она не отвечала. Уже изливаясь в негостеприимное тело, он хрипло шептал:
- Дурёха ты... Я же... женоййй ммм тебя... своею...
Когда всё кончилось, пленница так и не пошевелилась. Горислав перевернул её на спину, легонько похлопал по щекам. И вдруг прозрачные светло-карие глаза резко глянули на него - холодно и спокойно. Удивительные глаза. Тёмный янтарь.
Воину очень не понравился этот взгляд. Сперва он думал связать пленницу лоскутами из её собственной рубахи, чтобы дура ненароком от горя не порешила себя той самой щепой, которою хотела проткнуть его шею. Но этот взгляд сказал ему, что она скорее подождёт возможности отомстить. Хоть зубами в горло его вопьётся.
Горислав протянул руку, чтобы ещё раз прикоснуться к её богатой чёрной гриве, но хазаринка дёрнулась из-под его ладони с омерзением и плюнула ему в лицо. Воин медленно утёрся и наотмашь ударил её по щеке раскрытой ладонью. Потом встал и проговорил сквозь зубы:
- Хотел я тебя отпустить, стерву, но теперь не стану. Женой всё равно своей сделаю. Младшей будешь под всеми. Даже под Милкой, когда та вырастет.
Хазаринка смотрела на него не моргая. Люто смотрела.
- Сегодня голою поспишь. Завтра зайду, одёжки подкину и поесть дам. С руки есть будешь, зверушка степная...
Он думал сказать ещё что-нибудь, но не придумал, что, и вышел.
Когда прошуршал задвигаемый засов, Китшап затрясло, она рванулась в угол сарая, и её мучительно стошнило.
Потом пришли слёзы и боль. До утра лежала она, свернувшись калачиком, и рыдала. Был порыв проткнуть себе горло острой щепой, но Китшап от злости не решалась - сбежать в мир теней, предстать опозоренной и неотомщённой перед предками?! Нет! Она найдёт, как и когда отомстить.

***
Хмель окончательно сошёл с Горислава. Он, шатаясь, шёл в дом. Луна глядела на него с небес, золотистая, как её глаза. На пороге его застиг далёкий вой собаки, и воин резко развернулся.
- Да чтоб тебя, волчья ты сыть! - рявкнул он в темноту. И хлопнул дверью.

***
На утро Горислав сам принёс хазаринке краюху хлеба, кувшинчик молока да длинную рубаху, которую когда-то носила первая жена Любаша, но после вторых родов располнела.
Он был готов к нападению, потому сперва поставил всё наземь, только потом вошёл в сарай.
Но Китшап не кинулась на него. Она сидела в углу, сжавшись в жалкий комочек. Как только завидела мужчину, сразу же вздрогнула, выпрямила спину и отвернулась.
При свете дня Горислав смог разглядеть её лучше. Эх, хороша. Ой, красива. Спутанные чёрные космы укрывали её, словно русалку. Солнечные блики лежали на изгибах и в ложбинках её юного тела. Вот если была бы не в грязи, синяках и ссадинах... Горислав невольно залюбовался и замер на пороге. Захотелось купить этой красавице бус и лент. Некоторые синяки он узнал - сам вчера наставил. Стало стыдно. И что на него нашло только? Отпустить же хотел, а вон как вышло.
- Поешь, - буркнул он и поставил перед хазаринкой кувшин, накрытый хлебом.
Китшап не шевельнулась.
- Ты меня прости за вчерашнее. Пьяный был.
Она всё не шевелилась. Горислав залюбовался её ресницами, длиннющими, загнутыми, как полумесяц, чуть подрагивающими, словно крылья бабочки. Губы... Сладкие, наверное. Да не поцелуют его никогда.
Горислав встрепенулся. Чего это он раскис?! Из-за какой-то бабы! Он сурово сдвинул брови и рявкнул:
- Не буду с тобой цацкаться, поняла?! Да, делов наделал, голову потерял от красы твоей, да пьяный был. Но теперь ничего не изменишь.
Он протянул руку, желая погладить Китшап по голове, но та снова рванулась в сторону. Однако Горислав схватил её обеими руками за щёки и повернул к себе.
- Ну-ка слушай! Сделанного не воротишь. Но я тебя не рабыней в свой дом беру, женою! Не хочу тебя укрощать, дикую - чай, не юнец безусый, недосуг мне. Не будешь ломаться - лаской и заботой окружу. Будешь - отдам на потеху рабам.
Китшап словно бы дрогнула, но осталась невозмутимой. Помолчав, воевода наклонился к ней и осторожно поцеловал в губы. Китшап напряглась и отодвинулась, но голову её крепко держали суровые ладони.
- Красивая ты, хазарушка, - прошептал Горислав, оглаживая полные груди пленницы. - Я ж тебя в шелка заморские одену, бусы подарю янтарные, тебе янтарь подойдёт... Только будь ласковой, а?
Он уже распалился, крепко прижав к себе хазаринку, жадно целовал её постоянно уворачивающееся лицо, ловил ртом плотно сжатые губы.
- Ну милушка моя... Ну хорошая... Ну не противься... Всё равно ведь по-моему станет...
Китшап давала себе слово не плакать, но слёзы злости и горя покатились по её гладким щекам.
Горислав не видел этих слёз. Он был как солнцем ослеплён её жаркой, тёмной красотой.
Он властно уложил её на спину, *опять немного секаса*
Потом лежала, тихая и недвижная, согнувшись, как младенец в утробе матери, Горислав гладил её по плечу и приговаривал:
- Вот умница моя. Теперь покушай, оденься, и в дом пойдём.
Китшап взвыла и лягнула ногой кувшин. Молоко расплескалось, и хлеб испачкался в земле.
- Тьфу, дура! - в сердцах рявкнул воевода, поднимаясь на ноги. - Ну ладно же, ещё день тут посиди!
С тем и вышел.

Глава 2

Месть волчицы

На третьи сутки Любаша сказала мужу вывести пленницу из сарая.
- Что ты, зверь что ли? - всплеснула она полными руками. - Какой честный человек так с женщиной обращаться станет? Хоть бы и с хазаринкой!
Делать нечего, воевода вытащил измождённую, грязную, полуголую пленницу из сарая. Та немного упиралась, но шла.
- Бедная девочка... - покачала Любаша головой.
Потом утащила хазаринку в баньку и отмыла хорошенько. Заметив синяки и ссадины, тихо спросила:
- Что, силою брал?
Китшап дёрнулась и отвернулась.
Добрая, мягкая любашина рука погладила густые волосы хазаринки.
- Бедная, маленькая... Ну дурак он, дурак. Прости его. Нам только прощать их остаётся.
В голосе женщины сквозь улыбку сквозила горечь и печаль. Китшап взглянула в светлое, веснушчатое круглое лицо и робко улыбнулась. Любаша снова погладила её по голове, с удовольствием ощущая мягкость её волос.
- Красивая ты. А Гориславушко мой больно на красу падок. И порой хватает руками, не подумав.
Китшап опустила ресницы.
- Как звать-то тебя, лебедь чёрная?
- Китшап, - негромко отозвалась хазаринка низким бархатным голосом. Любаша покачала головой и повторила, точно пробуя на вкус неведомое лакомство:
- Китшап...
Затем улыбнулась, и на её щеках появились ямочки. Китшап вдруг прониклась доверием к этой женщине. Но вздрогнула, напомнив себе о том, что это всё-таки жена её мучителя.
И вдруг придумала, как отомстить...

***
Из баньки обе женщины вышли почти подругами, по крайней мере, так казалось со стороны.
Любаша обрядила Китшап в свою чистую рубаху и даже бусы из крашеных камешков подарила.
- Ай, красавица! – старшая жена Горислава была довольна проделанной работой и искренне восхищалась хазаринкой. Одежда вятичей смотрелась на Китшап чуждой, но всё же теперь девушка не выглядела побитым зверьком.
Размеренно потекли дни.
Хазаринка потихоньку начала приживаться в доме. Помогала Любаше по хозяйству, даже начала разговаривать с ней по душам. Только с ней говорила и только ей доверяла.
А на исходе месяца, в новолуние, Китшап поняла, что ждёт ребёнка.
На утро она рыдала у ручья, куда пришли с Любашей полоскать бельё. Что же это - плоть и кровь того, кто причинил столько боли и унижения, теперь с ней единое целое, растёт в ней и крепнет?!
Китшап было страшно и обидно. Она не хотела этого ребёнка.
Вдруг, забывшись, она нечаянно упустила пелёнку из одеревеневших от ледяной воды пальцев.
Ругнувшись, Китшап подскочила и бросилась вниз по течению вдогонку за пропажей. Бег хоть как-то отвлекал от печали.
И вот Китшап выскочила на полянку, посреди которой ручей разливался в небольшое озерцо. На плоском валуне сидела древняя старуха, похожая на кучу серого тряпья, и полоскала пелёнку тощей костлявой рукой. Хазаринка замерла. Старуха подняла голову и лукаво глянула на неё прозрачными и холодными, как воды этого ручья, глазами.
- Ну здравствуй, здравствуй девица-красавица, - проскрипел сухой, надтреснутый голос. Но почему-то он не вызывал страха или неприязни, напротив убаюкивал, словно дыхание леса, царившего вокруг в золоте и багрянце. Старуха сама казалась частью этого леса, добрым духом, и Китшап без страха приблизилась к ней.
- Здравствуй, бабушка.
- Чего ж ты ворон считаешь, упускаешь бельё? А ну как сынка твоего придётся в эту пелёнку завернуть?
Китшап вздрогнула и опустилась на мягкий мох, обнимая себя за плечи.
- Не кручинься, - тихо проговорила старуха, покачивая головой. - Всё идёт как должно.
- Я ненавижу его отца, - с настоящей злостью проговорила девушка.
- Не злись на него. Он сам себя наказал. Ещё тогда, в ночь, когда трижды выла собака. Говорила я ему... Ты, хазарушка, не иди супротив судьбы, доноси мальчика, дай ему ясно солнышко увидеть.
С этими словами она поднялась с камня и вручила Китшап пелёнку. Девушка тоже поспешно вскочила на ноги и в задумчивости побрела обратно, вверх по течению. Вдруг замерла и спросила:
- А откуда ты знаешь, что будет мальчик?
Она обернулась, но никого не увидела на камне. Лишь прозрачные волны тихо плескали в бережок. Китшап сглотнула и поспешила вернуться к Любаше.

***
Когда замели первые снега, скрывая чёрную подмёрзшую землю, Китшап всё-таки решилась отомстить.
Ни ласка Любаши, ни хозяйское обожание Горислава не отвратили её от чёрных мыслей.
Чужой ребёнок рос в ней, но поджарый живот ещё не начал округляться, и только эхо Дарёниных слов, изредка шелестевшее в ушах, напоминало о предсказании. Китшап не думала, что так легко окажется носить. Когда родится сын, пусть и от ненавистного мужчины, и подрастёт, он поможет ей, не даст в обиду, убережёт от расплаты за то, что она намеревалась сделать. Потому рука хазаринки не дрогнула, когда она глухой беззвёздной ночью забивала оконца Гориславого дома соломой и подпирала все двери брёвнами да чем ещё пришлось.
А потом подожгла.
Тут бы ей и бежать, не разбирая дороги, пока селение не проснулось. Но точно корни ноги пустили. Стало совестно, кольнуло сердце, как только вспомнилась Любаша с её добрыми руками и ямочками на щеках. И даже воевода и его жаркое дыхание в шею. Дети вот его, два мальчишки-погодки, кажется, видели хазаринку насквозь и боялись её, всё за Любашу прятались. Младшая, Весна, была слишком мала, ещё молоко сосала, да и та при приближении Китшап начинала ворочаться и хныкать на руках Любаши. Вот правду говорят, что детскими глазами видится больше. Но кто ж младенческому лепету внемлет?
Сейчас Китшап стояла с горящей лучиной в дрожащей руке и смотрела на то, как занимался огонь вокруг приютившего её дома. Вокруг дома человека, так жестоко поранившего её душу. Она понимала, что давно нужно бежать, но не двигалась с места.
Пусть сгорят все. Пусть ОН сгорит вместе со всеми, кто дорог его сердцу.
Жгучий ветер взвивал чёрные волосы Китшап, дышал в лицо, в глазах плясало отражённое пламя, от чего они казались жёлтыми, по-настоящему волчьими. Волков тоже парализует огонь.
Внезапно она вздрогнула и оглянулась. На невысоком пригорке стояла Дарёна, опираясь на клюку и кутаясь в своё тряпьё. Старуха с какой-то тихою тоской поглядывала на хазаринку. «Что ж ты наделала, глупая?» - словно говорил её взгляд.
В доме начался шум. Китшап вздрогнула, глянув на подпёртые двери, которые затряслись от ударов.
Любаша кричала страшно, тяжко, почти по-звериному, выли в голос дети, рычания Горислава почти не было слышно, вероятно, он искал выход из горящего дома.
Вскоре тут и там стали зажигаться огоньки, к дому воеводы потянулись люди.
- Пожар! Пожар! - доносились отовсюду крики.
Китшап попятилась, сорвалась с места и бросилась бегом. Но вскоре её сшибли с ног, схватили за волосы, принялись тягать по земле. Мир завертелся волчком перед её глазами. Посыпались удары. Кругом всё шумело, выло, носилось, мельтешило. Побежали за водой. Дом пылал. Что-то тяжко затрещало - неужто крыша проваливается?
- Где эта ведьма?! - послышался далёкий, глухой рёв Горислава.
Вокруг скорчившейся на земле Китшап стало свободнее. Она привстала, но вдруг на неё обрушился такой удар, что она вновь упала, провалилась, казалось, сквозь твердь земную. Ещё удар и ещё. Повинуясь древнему инстинкту, Китшап заслонила руками не голову, а живот. И Горислав замер, перестал её бить. Ободранный о дверь, которую сумел-таки вышибить, покрытый копотью, разъярённый и смертельно напуганный за жизнь Любаши и детей, он был страшен. Люди отступали от него.
- Повезло тебе, ведьма, что брюхата, да что не погиб никто, - прошипел он, утирая лицо. - А то убил бы, не посмотрел бы…
- Пригрел змею, - послышались шепотки кругом.
- Пока рабыней будешь. Как родишь - выметешься куда глаза твои волчьи глядят, и ублюдка своего заберёшь!
Горислава немного трясло. В голове гудели слова Дарёны. Права оказалась старая. Вот, едва не погиб. Если бы Весна не проснулась и не захныкала, учуяв запах дыма, то вся семья с несколькими рабами задохнулась бы и сгорела. Не сбылось предсказание старой ведуньи, не сбылось. Но что, если Китшап снова попытается? Не было у воеводы душевных сил расправиться с хазаринкой или изгнать её сейчас, носящую под сердцем его ребёнка. Но и держать её поблизости от жены и детей не хотелось. Надо быть впредь осмотрительнее.
Победно ревело пламя, пожиравшее остатки дома. Люди тёмным частоколом торчали вокруг, бросив бороться с пожаром - всё равно ничего поделать не смогли. Китшап лежала, скорчившись, на обледеневшей земле, едва заметно дрожала и отрывисто дышала. Потом робко приподняла голову. Старухи на пригорке видно не было.

***
Летели белые лепестки черёмухи, когда Китшап содрогнулась от чудовищной боли. Выронила лукошко с зерном, которое прыснуло в разные стороны золотым шуршащим водопадом, и куры с кудахтаньем разлетелись кто куда.
- Ох… - тихо проговорила она, схватившись за большой круглый живот.
Началось.
Страх и неожиданное чувство облегчения охватили хазаринку. Наконец-то она избавится от этого бремени, изменится её судьба. Пусть придётся уйти. Зато больше не видеть этих людей.
Внутренний удар повторился с такой силой, что Китшап застонала. Молодая девка, рабыня, кормившая свиней, заметила это и, заверещав, побежала за помощью.
Ни одна из повивальных бабок не решилась браться за чужачку. Каждая нашла свои предлоги. И Любаша, давно простившая Китшап, вдруг вспомнила о Дарёне, настояла, чтобы роженицу отвели к ней.
Китшап было страшно, но боль заглушала все прочие чувства.
- Не бойся, девочка, - клокотала старуха, укладывая её на шкуры. - Ничего не бойся, доверься мне…
Китшап быстро закивала, но вдруг закричала от разорвавшей её боли.
Дарёна забубнила что-то ритмичное и непонятное, потом резко крутнулась к очагу и кинула в воду, кипящую в горшке, какие-то травки. Крошечную нору заполнили белые клубы душистого пара.
Китшап запрокинула голову и завыла низко и хрипло.
- Не бойся, внученька, - шептала старуха, повернувшись к ней. И вдруг сморщенное, похожее на кусок дубовой коры, лицо озарилось улыбкой и показалось таким милым и родным, что боль отпустила роженицу.
А когда последние лучи солнца лизнули искрящиеся воды Оки, в землянке раздался пронзительный вопль новорождённого.
- Дай имя своему сыну, - сказала старуха, отдавая измученной молодой матери довольно крупного мальчишку, тщательно вытертого чистой тряпицей, которая была смочена в особом целебном отваре. - Ему нужно имя сейчас.
Китшап, полумёртвая от усталости и отголосков боли, повела мутными глазами по сторонам, и ей показалось, что в углах притаились неведомые чёрные звери.
- Ксар, - выдохнула Китшап, прижав к груди ревущего сына.
Старуха прислушалась, решив, что хазаринка просто переводит дух, но «Ксар» оказалось полным именем.
Тени словно шевельнулись и забились в самые дальние углы.
- Ксар, - улыбнулась старуха.
Мальчик, на радость матери, словно ничего не взял от отца - смугленький, с чёрными волосиками. Китшап измождённо и победно улыбнулась и уснула, прижимая сына к груди.

Глава 3

Сладкая, горькая

Мила блаженно жмурилась, греясь на солнышке. Она сидела на завалинке с миской земляники. Зрелое лето было мягким и тёплым, пригревало ласковое закатное солнце, точно стремясь поскорее раздать остатки тепла перед зимними холодами. Жизнь в селе текла размеренно и неторопливо, а за его пределами играла всеми красками, то кровавыми, то огненными.
В этот год, 6390-й от сотворения мира, варяжский* князь Хельги объединил племенные княжества ильменских словен и полян, захватил Смоленск и Любеч, встал в Киеве и назвал его матерью городов русских.
А Мила сидела себе на завалинке и с удовольствием ела землянику.
С сенокоса возвращались мужчины. Женщины – те, что не участвовали в сенокосе, хлопотали в домах, стряпали ужин для своих мужей, братьев или сыновей.
Мила не любила утруждать себя работой, ручки свои белые-нежные берегла, да не напрасно - воевода всю любовь ей отдал, руки целовал, а уж как урчал от удовольствия, когда она гладила его широкую волосатую грудь...
Любашенька совсем постарела за эти четырнадцать лет и слегла. Дети её стали взрослыми. Даже младшенькой, Весне, уж жениха подыскали, и упорхнула пташка из гнезда. Хазарскую ведьму Горислав видеть не желает, выродка её за сына не признал. Не мой, говорит, и всё тут. Пусть и каждому псу понятно, что это не так...
Вот и досталась вся любовь Горислава Миле. Последняя любовь, самая спокойная и глубокая, как тёплое озеро.
Припомнив сына своего мужа от хазаринки, Мила замерла на миг и задумчиво погладила тугую ягодку язычком.
Всё село видит, что сын этот… как его… Ксар Гориславу, сын! Пусть смуглый и черноволосый, как мать его, и глаза у него такие же светло-карие, что чёрный янтарь. Но лицо-то Гориславово, - нос широкий и прямой, а не курносый, как у матери, да и подбородок Гориславов - твёрдый и крепкий, волевой. Даже тело похоже! О да, тело похоже… Мила масляно улыбнулась. Только вот мальчонка в свои четырнадцать годков батюшки почти на голову выше. Уж и не ясно, как такой вымахал, в кого? Люди некоторые, из тех, кому хазаринка особо не по вкус пришлась, поговаривают, что и правда не сын это воеводин, от оборотня его ведьма хазарская прижила, а старая карга его молоком дикой медведицы вспоила. Ведьма рожала, ведьма принимала!
Мила не очень-то верила в эти россказни. Непохожесть Ксара на всех сородичей дразнила её и будоражила, и ей было всё равно, Горислав ли зачал его в ту ночь, когда выла чья-то чужая собака, или уже брюхатую хазаринку взял, оборотнем степным меченую.
Никто не желал знаться с Ксаром, в детстве его прочая ребятня боялась или дразнила, никто с ним не играл. Даже Любашины дети сторонились его, братом не называли. Казимирко, старшенький, впрочем, тянулся к брату. Вроде и учит его драться то на палках, то на кулачках, а вроде и посмеивается над ним. Однажды всерьёз драку затеял, уж чего не поделил со сводным братом – не ясно, так мигом в нос получил и опрокинулся на спину, заливаясь кровью и слезами, что против воли брызнули. Не ясно было, кто больше перепугался - Казимир или Ксар. Оба к мамашам убежали с рёвом. Только у Казимира с тех пор нос переломанный. Сейчас-то конечно навряд ли сцепятся. Казимир вырос крепким мужиком, мало кто с ним в кулачном бою может тягаться.
Да вот Ксару сила дана нечеловечья. В двенадцать-то годков, помнится, деду Третьяку телегу помог на колёса поставить, когда та перевернулась. Раз - и поставил. Незлобливый он, а довести до драки страшно.
Ксар рос мальчиком тихим и, казалось, нелюдимым, но это только потому, что их с матерью отвергали все честные люди. Даже Любаша, хоть и простила, всё ж стала холодна с хазаринкой. А как сломал ещё в детстве Ксарко нос её сыну, так и вовсе отвернулась от неё. И дочку как по щекам отхлестала и за косу оттаскала, когда та тайком подсматривала, как Ксар голым в речке купался.
Ксар-то рад был бы с другими людьми дружбу завести, да никого у него не было, кроме матери и старой Дарёны, что приютила их в своей землянке. Рабыня, родившая сына от воеводы, уже не могла считаться рабыней, стала свободной. Но никто Китшап в жёны не брал, и к своим она не уходила, всё за благодетельницей своею ухаживала - ведь и у неё никого не было кроме сына и Дарёны, а у Дарёны - никого кроме Китшап и Ксара. Так и жили на отшибе втроём.
Люди их сторонились, но не трогали: старуху уважали и побаивались, Китшап по хозяйству помочь могла, да и от сына его прок всегда большой был. Вот и ладно - живут и живут себе, людей не мутят, и люди их не трогают.
Мила замечала, что даже сейчас многие мужчины заглядываются на Китшап, хоть время и прорезало на её гладком лице морщинки у рта и меж бровей, а в чёрных как смоль волосах засеребрились инеем следы надвигающейся старости. Но всё так же стройна была хазаринка, родившая всего одного ребёнка, всё так же гордо держалась, всё таким же огнём сияли её янтарные очи. Ведьма и есть! Разве в её-то годы может честная женщина так выглядеть?
А вот сынок её наоборот выглядит старше: хоть пятнадцатого лета не видел, а уж совсем за совсем взрослого сойти может, над губой и меж сосков первый чёрный пушок вовсю лезет. Плечищи вширь раздались вона как.
Мила медленно раздавила во рту сладкую ягодку.
Весна - почти ровесница Ксара, и уже замужем, а этот нецелован, небось! Девки-то только исподтишка на него косятся да шепчутся за спиной, а как глянет он на них - с визгом разбегаются от «оборотня».
«А уж я бы не убежала!» - подумала Мила, щурясь.
Муж... А что муж? Муж уж не тот, всё больше спит, а не груди её белые мнёт. А хочется-то рук мужских, сильных, ох как хочется!
Мила вздохнула, встала и шагнула к крыльцу. Да вдруг завидела Ксара, возвращавшегося с другими парнями с покоса. Он шёл чуть поодаль от всех, задумчиво и угрюмо глядя себе под ноги.
- Эй, Ксар! - неожиданно даже для самой себя окликнула его Мила.
Парень приостановился, подняв вихрастую голову.
- Хочешь ягодку? - Мила улыбнулась сладко-пресладко.
- Благодарствую, тётушка, - ответил Ксар сиплым юношеским голосом. - Да больше пить охота.
- А иди сюда, - поманила его женщина, - я тебе вынесу!
Ксар поколебался немного, но всё же нерешительно двинулся в её сторону. Он не очень-то любил дом своего отца, даже на расстоянии. И тянуло сюда, и плакало сердце, отцовской ласки не получившее.
Мила радостно улыбнулась и юркнула в дом, вильнув длинными золотыми косами, как лисица хвостом.
Воды, что в сенях в бадье стояла, она набирать в ковш не стала, а сбегала в погребок и принесла терпеливо дожидавшемуся парню студёного молока. Ксар немного удивился, но принял ковшик с благодарностью и, запрокинув голову, жадно выпил. Пара белых струек скользнула по подбородку, кадыку, в ямку меж ключиц и побежала по груди.
Мила натянула на ладонь рукав и вытерла молоко с прогретого солнцем горячего юного тела. Потом осмелела и прикоснулась пальцами. Осязать мягкую кожу и шелковистые волоски вокруг сосков было
так приятно, что женщина почувствовала, как нежно заныло где-то в животе. Ксар почуял заминку и растерянно поглядел на родственницу. Та очнулась, улыбнулась ему и потрепала по волосам:
- Устал, небось? Ну беги, беги, отдыхай.
Ксар быстро вернул ковшик и поспешил своей дорогой.
Мила чувствовала, как пылают её щёки, как больно и тяжко прыгает сердце. Ох, совсем сдурела на старости лет! Мальчишка на десять лет её младше, почти в сыновья годится, а она о чём думает, ошалелая!
Но с того дня не могла из головы выкинуть этих мыслей. Даже снилось, как Ксар срывает с неё рубаху, треплет за косы и совокупляется с ней то в образе человеческом, то в медвежьем. Каждую ночь она вешалась на шею воеводе, тяжко дыша и глядя на него мутными глазами. Он мог лишь слегка притушить её неистовый костёр, а потом бурчал:
- Да ты что как с цепи сорвалась?
И спать отворачивался. А огонь пылал и пылал, и не находила себе Мила места. Что ж ей, честной замужней женщине, делать?!
И вот однажды решилась она на неслыханное. Мужа обойти.

***
Ксар утомился, таская сено в амбар, прилёг там и сам не заметил как заснул против своего обыкновения крепким, а не чутким, сном. Проснулся от того, что какая-то букашка настырно бегает по шее и груди. Открыл глаза и увидел, что это Мила, молодая жена его отца, поглаживает его травинкой.
Ксар резко сел, хлопая осоловелыми глазами.
- Не бойся, не бойся, - промурлыкала Мила, погладив его по щеке мягкой тёплой ладонью. - Ты ляг. Уж больно пригож, когда спишь.
Ксар неуверенно передёрнул плечами, медленно улёгся обратно на спину. Мила вытянулась рядом.
- Ну, закрой глазки, я тебе колыбельную спою.
- Тётя Мила... - начал было Ксар.
- Ой, не надо меня тётей называть, а то я словно старуха себя чувствую! - засмеялась Мила, и смех её показался Ксару переливчатым звоном крохотных бубенчиков.
Он прикрыл глаза. Мила начала петь. Пела она хорошо - нежно и вкрадчиво, как кошка мурлыкала. Но совсем не по-матерински получалось у неё петь колыбельную. Ксар никак не мог расслабиться, испытывая неловкость от пышущего на него жара чужого тела. Травинка нежно щекотала его соски, шею, живот. Прошлась по губам.
- Красивый ты парень, Ксарушко, - тихо произнесла Мила, перестав петь. - Губы такие мягкие... Небось, девок всех уже до синяков зацеловал.
- Нет, тё... Эмм... Мила. Не целовал ещё.
- Что, ни одну?
Ксар помотал головой и неуверенно замялся:
- Да и не умею я...
Мила вдруг спросила напрямик:
- А хочешь, научу?
Ксар уставился на неё широко раскрытыми глазами.
- Не бойся. Я просто покажу, как это, и всё. Вот будет у тебя ладушка-лебёдушка, ты её мастерством-то и удивишь.
- Нууу... Я...
- Смотри, - Мила резко нависла над ним, и пушистые косы упали на его голую грудь. - Вот перед тобой девица. Дай-ка ладошку... Погладь девицу по щеке... По шейке... И личико её к себе приблизь, ближе... ближе... И в губки её сладкие...
- Как? - сиплым шёпотом спросил Ксар, когда её губы уже почти прикоснулись к его губам.
- Ну, можно вот так... - ответила Мила, не смутившись, лишь слегка недовольная, что прервали. А потом тихо взяла его нижнюю губу обеими своими мягкими губами.
- А можно вот так... - она погладила его губы чуть приоткрытым ртом. - А можно...
Она замолкла, принявшись дразнить язычком его губы. Ксар неуверенно замычал, пошевелился и вдруг с ужасом обнаружил, что плоть его окрепла, поднялась. Холодный пот прошиб парня. Да как же так? Ведь жена отца! Он судорожно упёр руки Миле в плечи, желая оттолкнуть.
- Да, правильно... - хрипло прошептала она, переместив его широкие ладони себе на грудь и оседлав парня. Ксар еле высвободил руки, попытался встать, но как тут встанешь? Не скидывать же её на пол!
Тем временем Мила схватила его за промежность. Ксар перепугался, младшая жена отца показалась чужой и безумной. Захотелось убежать.
- Ну тише, дурачок, - скалилась она, голодно сверкая глазами. Руками же нервно ***пропустил секас***
Улучив момент, он всё-таки спихнул Милу с себя. Да поздно - сразу же брызнул семенем, охнув от неловкости и стыда. Его колотило, по телу метался жар, словно змеиный хвост.
Мила сразу же полезла к нему снова, шепча, как безумная:
- Это ничего, Ксарушко... Так бывает, это ничего... Я сейчас всё сделаю, и ты опять сможешь... Ещё раз... До конца...
- Да не хочу я! Не надо! Не буду я! - Ксар отбрасывал её жадные руки, борясь со штанами. Потом подхватил с земли скомканную рубаху и поспешно натянул.
Растрёпанная, со сверкающими глазами, Мила напоминала Ксару мавку, которая жаждет его крови.
- Глупый! Тебе хорошо будет!
- Тётя Мила... - умоляюще проговорил Ксар, кое-как приведя себя в порядок.
- Я тебе не тётя! - рявкнула женщина, - Или что, не нравлюсь тебе? Недостаточно красива для тебя?!
- Не могу я! Ты же жена моего отца!
Мила прыснула со смеху.
- Ха! Какого такого отца? Уж не Горислава ли отцом называешь, подкидыш?
- Дура! - неожиданно низким голосом рявкнул Ксар, отпихнув её в сторону с такой силой, что Мила упала. Сам вскочил и бросился к дверям амбара. Побелев от ярости, оскорблённая Мила кинулась на парня с ногтями, но при этом почему-то завизжала:
- Люди! Помогите! Помогите кто-нибудь!
- Да ты что, ошалела? - Ксар отбивался, как мог, рвался к дверям, а Мила висла на нём, полосовала ногтями его шею, щёки, плечи, грудь и орала во всю глотку.
- Я тебе покажу, щенок! - с настоящей ненавистью прошипела она, рванув зачем-то свой ворот. - Волчий выродок! Ещё отвергать меня будешь?!
Тут в амбар ворвался Горислав в кольчуге и при мече, вероятно, недавно вернулся с обхода границ. И Мила в один миг из злобной мавки превратилась в перепуганную насмерть овечку.
- Гориславушко! Соколик мой! - завыла она и залилась слезами, кидаясь воеводе на шею. - Спаси меня от этого зверя!
Ксар остолбенел. «Что?! Да что она несёт?!»
Мила тем временем выла в голос:
- Затащил сюда силой, женщину замужнюю!
Горислав побелел от ярости. Страшным стало его лицо. Ксар лишился дара речи от обиды и удивления. Потом всё же раскрыл рот и короткими выдохами выдавил:
- Врёт всё! Сама на меня полезла! Руками как давай за всё хватать!
- Ах ты зверёныш… - прорычал воевода, двинувшись на него. Ксар попятился, яростно огрызаясь:
- Сама она всё! Нет на мне вины никакой!
Мила зарыдала громче:
- Как накинулся, как порвал одежду! Вот погляди, Гориславушко!
Но воевода не глядел, ему было достаточно и того, что он уже успел увидеть. Меч с шорохом покинул ножны. Мила облизнула губы, с трепетом ожидая, что же будет.
- Ну-ка на улицу выметайся, - прохрипел Горислав Ксару. - Кровью твоей поганой марать тут ничего не хочу.
Ксар чувствовал только страшную, жгучую обиду на Милу и на человека, к которому робко, тихонько тянулась его душа, которого хотелось видеть отцом, да который так отцом и не стал. Чужой человек. Страшный и чужой. В глазах Ксара заблестели слёзы обиды. Но воевода принял их за слёзы страха.
- Ещё в штаны наложи, погань! Пшёл, я сказал!
Он схватил упирающегося парня за загривок и выкинул из амбара.
_______________________
*автор придерживается гипотезы, согласно которой варягами назывались наёмники с Балтийского региона.

Ай, молодца, Кукольник! Ведь можете, когда захотите, а!
Что дальше? Будут набеги, сражения? С удовольствием почитал бы такую книгу, если только Содома и Гоморры в ней не будет.

Вопросы по тексту:
1. откуда хозарянка знает язык вятичей?
2. на самом ли деле в те времена были родственные связи, типа, тётей и дядей?
И ещё, утверждать никоим образом не стану, но читал я, что набеги на хозар совершали русы, подмявшие под себя некоторые славянские племена. А славяне вроде как вообще тихо-мирно жили.

На одном дыхании... Как же приятно читать грамотную речь и интересные сюжеты! А где можно прочитать с секазом? *залилась краской* Да, наглый я персонаж, NC мне подавай!))

атож! вот только Кукольнег взялся за такие места в истории, которые очень сложно описывать. За неимением чёткой информации. Например, та же Персия. Придётся мальчонку мотать не по Персии, а по Халифату в целом.

ээээм... *покраснел*.

если учесть, что уж век как Хазария имеет Русь под собой, то в принципе не сложно изучить. К тому же, тогда языки в принципе были довольно близки и похожи. Те же скандинавы, к примеру, говорили по сути на одном языке с маленькими племенными особенностями.

у меня такое ощущение, что да. Но не откажусь от чёткой информации по вопросу.

совершенно верно, славяне сидели тихо. но вятичи вообще какие-то исключительные, они даже внешне напоминали русов, судя по строению черепа. Да и поведение было шибко свободолюбивым и наглым. Сколько с ними князья маялись, никак не могли прибрать племя к рукам. И я где-то читал, что вятичи тоже налетали на хазар.

если вспомню пароль от своей прозы.ру, то подвешу там

*Вздохнул с сожалением*


А Любашенька - старославянское имя, не греческое?

вроде бы нет. Любава же.
Историческое происхождение имени Любава: Древне-славянское имя, означающее «любимая».
Вот насчёт Казимира сомневаюсь, кажись, это ближе к каким-нибудь полякам. Надо будет, пожалуй, заменить на другое.


да там не страшно
примерно как вот там выше секас между мужчиной и женщиной.

Ситуация с мачехой напомнила эпизод из фильма про молодого Ломоносова

если честно, не смотрел. И мне сказали, что в каком-то мифе это ещё было. Не помню, в каком. Довольно распространённый сюжетный ход в историчках, надо думать.
И по сути, мила Ксару не мачеха, а просто одна из жён его биологического отца.

там дальше будет про спасение скаковой лошади-чемпиона. тоже, говорят, в каком-то реальном историческом эпизоде такое было.

Э... слово "сарай"...
Никак не могло появиться у вятичей в 9 веке в значении "небольшое здание хозяйственного типа для хранения утвари, дров и пр.". Как минимум - не раньше 14-15-веков, да и то не везде. Да и не было у вятичей сараев - сельскохозяйственные орудия труда хранили за домом под навесом или в амбарах, вместе с зерном.
Во-вторых, пленных девушек в сарай не запирали. Моветон-с... Их отдавали под присмотр старших женщин в семье и запирали в горнице или в светелке. Чтобы не сбежали и чтобы быстрее осваивались. Это же не соха, чтобы ее в сарай! К девушками нужен особый подход, внимательный! Вам ли, Кукольник, этого не знать!

Э... лучина на улице, чтобы освещать путь...
Вообщето, лучина - длинная тонкая щепочка, ее получают после расщепления сухого березового полена. Употребляется для освещения небольшого помещения - горит маленьким, дрожащим пламенем. На улице сразу же погаснет.
Не обижайтесь, Кукольник, но вы плохо представляете себе быт древних славян, особенно детали.
И еще - чтобы лягушки "пели" в конце октября? Как-то сомнительно. Обычно они "поют" весной.

так что спасибо Всё учту.
Хотите быть моим консультантом?


да вроде не октябрь. Осень была в третьей главе, там много лет уже прошло. Черёмуха цветёт в мае, соответственно, Ксар был зачат был где-то в сентябре. сентябрь бывает вполне тёплым.

Я, к сожалению, не историк. Просто в свое время увлкекался археологией и вместе с ребятами с истфака раскапывал славянское поселение 9 века. Вот и нахватался.

Да я ж тоже не историк, а инфаковец. История, тем более данного периода (а ещё 11 век и чуть-чуть 15-го, но очень чуть-чуть, и то завоевание Константинополя) - это просто маленькое хобби наряду с расологией.
Но однако ж, раз попросился персонаж материализоваться именно в этом виде, а не в виде какого-нибудь фентезийного полуорка, то я его материализую, иначе он не отстанет. Посему мне требуется вообще ЛЮБАЯ помощь, особенно вот со всякими детальками, с которыми основная проблема в процессе чтения литературы. Из литературы можно почерпнуть конкретные события и личности.
А детали-то как же?

В частности, к примеру, насущные мелочи:
1. В Итиле строить здания из обожённого кирпича дозволялось только кагану. А остальное население жило в юртах, землянках и шалашах, да и то только в зимнее время, а с весны по осень кочевало. Внимание, вопрос в студию: а как же тогда могло выглядеть жилище довольно зажиточного итильца, да ещё и мусульманина? (часть хазар приняла мусульманство ещё до нашествия евреев с их иудаизмом) Шо, в юрте жили, штоле? Всем табором? А девки с жёнами как же? в отдельной юрте или куда?
2. Внешность хазар, собственно.
Ребятки относятся к тюрксим племенам. В моём представлении, это что-то типа современных турок (мужик) http://modnomoda.ru/images/x_4994887878.jpg А оказывается, что среднеазиатские тюркские племена были ярко выраженными монголоидами. Блин, у меня шо, главгерой узкоглазый? Хотя, он всё равно полукровка, но тем не менее...
3. И эт не говоря о том, что буквально через главу-две мне придётся тащить его в Персию, а то и в Халифат, а я там ваще ни в зуб ногой... Так, по самым верхушкам понахватался. И запутался в их династиях, многие из которых вообще существуют параллельно (разные эмираты в составе Халифата, причём, у персов всё своё, у арабов - своё).

Так что, повторюсь, пригодится ВСЁ.

Я как-то читал, что они ярко выраженные семиты были.

Найн-найн. Хазары тем и уникальны, что они по сути являются единственным этносом, который был иудеями исключительно по вере, но не по крови. Да и то, вовсе не всем табором, а только верхушкой (что в конечном счёте и привело к развалу государства, так как сия вера оказалась весьма далека от основной массы этнического тюркского населения, да и к тому же, в Хазарии вообще была туча других конфессий, в том числе довольно обширная колония мусульман).
Внешне хазары - именно что такие чурочки с андалузскими глазами (осталось только выяснить, волосы вились или прямые были? я написал своему главгерою именно вьющиеся волосы).
Хотя, стоит уточнить, что таковыми были так называемые "чёрные" хазары. а были ещё и белые - с каштановыми или рыжими волосами и светлыми глазами. Многие считают, что вот эти, которых ещё и относят к элите, как раз и имели в своих жилах толику семитской крови. Припёрлись, понимашь, из Византии (откуда их попёрли волшебным пендалем), навешали доширака на уши правителям Хазарии (которые, кстати, долгое время сопротивлялись мягкому, но настойчивому вторжению, и пытались загнобить иудеев уже на своей территории), попортили немного тюркской крови, вывели особую породу степных евреев и вуаля...
Кстати, хе-хе, такая пикантная подробность...
В начале работы над романом думал, что главгерой у меня обрезанный. А потом вовремя вспомнил, что матушка-то у него из "чёрных" хазар, то есть, язычница (как и большинство "низшего класса"), рос мальчик среди опять же язычников-вятичей (из которых происходит его отец). Впоследствии принял христианство.
Какое, нафиг, обрезание? 0_0
*на этом месте персонаж, вестимо, вздохнул с облегчением*

*засомневался*
хотя... вот раньше ж я его таким рисовал:

Пусть это и шарж, но что-то мне его носик не нравится. Таки да, не нГавится...

Вроде тюрками татар всегда называли. Глаза у них преимущественно европеидные.

ну такие, миндалевидные.

Ага

Кукольник, не обозвал бы воевода девку ведьмой, так как до Крещения в этом слове не было негативного смысла. Ещё читаю...
***
Понятно что Мила не родственница Ксару в строгом смысле, но возможно, жену и было принято считать принадлежащей роду, не знаю. Как в повествовательном предложении передающем мысли героя это слово всё таки корявенько.

уже крестят потихоньку. Просто христианство ещё не официальная религия.
А вы можете предложить какой-нибудь адекватный эпохе вариант ругательства, обозначающего женщину с паранормальными способностями, влияющими на психику окружающих?


она ему не кровная родственница, но если вы не поняли, у мальчика гипертрофированная совесть


недопонял...

А вы можете предложить какой-нибудь адекватный эпохе вариант ругательства, обозначающего женщину с паранормальными способностями, влияющими на психику окружающих?

И всёже.

она ему не кровная родственница, но если вы не поняли, у мальчика гипертрофированная совесть

Нет, это понятно. Но он бы подумал "мачеха", "жена отца" или т. п. (как кстати и везде в тексте), не знаю, но не "родственница". Это претензия конкретно к этому слову, а не кего совестливому поведению.
Это 2 замечания, больше не придумались.

а я на самом деле не отказался бы от подсказки. Я ж тут выложил именно для корректировки матчасти, в которой я не силён.

так он и подумал - жена отца. И ей так сказал. С чего и начался конфликт, собственно

Надо посмотреть славянский фольклор. Первое, что приходит в голову - лешачиха (подруга лешего, то бишь).

и всё же это не ведьма
лихоимка тоже не подходит.

Что мешает местным звать ее просто колдуньей?

Я конкретно про это место в самом начале:
- Как бы ведьма эта хазарская Милке очи не выцарапала, - недовольно пробурчал Тур, и Горислав потрепал его по плечу:
Здесь оно как простое оскорбительное слово, может быть каким угодно. А дальше в тексте ничё, там оно не как оскорбление, а как способ дистанцирования.

а, дошло!


ну это такое "нейтральное" слово... ну нинаю, посмотрю, конечно, чем заменить можно.

Cловарик в помощь http://rodonews.ru/news_1295259678.html

вот это шикарная ссылка! огромное спасибо *конспектирует*

Ага, Дина, благодарствую. Тоже пригодится.

решил перескочить несколько глав. Просто персонаж уж больно нравится, похвастаться хочу



Старый Ибрагим просил звать его Авраамом, и это имя подходило ему гораздо больше, чем переиначенное мусульманами. Это был невысокий, тощий муж почтенного возраста, с большим мясистым носом, оттянутыми вниз мочками ушей, чуть печальными выпуклыми глазами, внимательно глядевшими из-под кустистых бровей. Одевался он, впрочем, по местному обычаю: мягкие кожаные сапожки, чрезвычайно удобные для старых больных ног, узкие штаны, длиннополый холщёвый кафтан, который Авраам носил, кажется, всю свою жизнь, и шёлковая отделка по вороту изрядно истрепалась. Маленькая чёрная ермолка аккурат закрывала лысину старого иудея, отороченную густыми седыми кудрями.
Когда в дверь его землянки постучались ни свет ни заря, Авраам выглядел скорее испуганным, чем недовольным за столь раннюю побудку. Он жил в постоянном страхе, ведь в глазах людей он в любой момент из многомудрого старца запросто может превратиться в колдуна. И тогда – пиши пропало. Некому его защитить. Ни семьи, ни детей, ни друзей, ни даже крепких слуг. Да и соседи не вступятся.
Однако на сей раз обошлось…
Слуга Шадида ибн Джалиля стащил с лошади полубесчувственного Ксара, отволок его в дом, свалил на лавку и только после этого объяснил старому иудею причину своего визита.
Ксар не слышал, что говорил Хутаф Аврааму. Не слышал и удаляющегося топота копыт. Он немного пришёл в себя лишь тогда, когда в лицо ему плеснула пронзительно холодная вода. Подскочив на лавке, Ксар быстро завертел головой по сторонам и успел разглядеть мельком помещение, в котором оказался. Странным был дом Авраама. Несколько широких столов, сплошь заставленных какими-то диковинными посудинами, которые и на посуду-то обычную не походили. Тут были и маленькие горелки, и масляные чираги, и грубо сколоченные шкафчики, забитые пыльными свёртками, пергаментами, деревянными пеналами и всё теми же склянками. Под потолком сушились связки разных трав.
- Как там тебя? – недовольно проскрипел Авраам, лёгким шлепком по плечу заставив юношу посмотреть на себя.
- Ксар, - проговорил тот в ответ.
- Так вот, Ксар, дармоедствовать не позволю. Будешь в услужении, пока за тобой не приедут.
Ксар коротко кивнул, поджимая губы от шевельнувшейся в ступнях боли. Старик глянул на его ноги. На морщинистом лице вдруг мелькнуло какое-то чувство, а брови зашевелились, точно мохнатые гусеницы.
- Только сперва подлечу тебя. А то какой с калеки прок?
Ксара напугало слово «калека». Но дальнейшее лечение быстро поставило его на ноги. Авраам слыл кудесником, и тем слухам вполне верилось. Он лишь выдал Ксару глиняный горшочек с какой-то мазью и велел смазывать ступни два раза в день. Выдал и старый, отполированный от долгого использования костыль, которым, вестимо, и сам пользовался в те времена, когда кости ныли на изменения погоды.
Отрабатывать лечение и еду Ксару пришлось поначалу простым домашним трудом, так как он с трудом передвигался даже по землянке на костыле, подволакивая несчастные ноги. Вставать на них пока не мог - до того было больно. Юноша готовил еду на закопчённой каменке, связывал пучки травок, но чаще всего мыл какие-то странные сосуды, стеклянные чаши и узкие флаконы, которыми было забито жилище чудного старика. Особый интерес его вызывал пузатый глиняный сосуд с коническим донышком, на стенке которого был выбит искусно выполненный кораблик с мачтой, якорем, горделиво задранными носом и кормой. Интересно, что это за корабль? Был ли когда такой на свете? И зачем им помечен этот непонятный сосуд, который сам и стоять-то не может?
Авраам постоянно хмурился и не считал нужным скрывать своё раздражение от навязанного ему гостя. Кроме того, теперь ему пришлось работать при чужих глазах. Старик время от времени приказывал Ксару выйти из землянки, и тот молча слушался, ковылял к двери, а на улице садился на тёплую землю и, щурясь, глядел на солнышко. Внутри землянки что-то шипело и булькало, порой валил странно пахнущий дым. Ксару этот аромат казался знакомым. Как полузабытый сон.
Землянка Авраама напоминала ему землянку Дарёны. Становилось одновременно и грустно, и легко на душе от этих воспоминаний. И как бы ни дулся на него старый ворчун, как бы ни вспоминались слова об иудеях мудрого отца Мухаммеда, игравшего с ним в шатрандж, у Ксара всё же не получилось невзлюбить своего нового хозяина. Не получалось и чувствовать его своим хозяином. Напротив, юноша хотел просто помогать ему. Конечно, того тепла, что Ксар испытывал к бабушке Дарёне, к Аврааму не было и в помине. Но он видел, как тяжело одинокому старику, которого все честные люди почитают за колдуна. Кроме того, когда ноги Ксара окончательно окрепли, и ушла последняя боль, в душе юноши поселилась горячая благодарность.
Теперь он смог бегать на рынок, закупая всё необходимое как для простого пропитания, так и для странных действ Авраама за закрытыми дверями землянки. Уж до чего было интересно, что же там творится! Но парень, послушный строгому наказу не подглядывать, не смел даже посмотреть в щёлочку.
Не так уж и плохо жилось ему у нелюдимого и сердитого кудесника. Оба – и старик, и юноша, поглядывали друг на друга будто с опаской, недоверием, мол, я держу ухо востро! Но Ксар замечал, как беспокоится старик, стоит его «слуге» начать прихрамывать, а Авраам видел, как искренне усердно этот странный степной мальчик старается помогать ему. Словно и не слуга Ксар ему, а подмастерье.
И вот однажды Авраам проснулся с лёгким покалыванием в левой ладони и догадался, что это смерть напомнила о своём существовании и о скоротечности человечьего бытия. Сев на лавке и отдышавшись, кудесник тоскливо задумался. Он совсем один. Кому же оставит он свои премудрости? Может, небом ему послан этот безродный чужак.
С кряхтением поднявшись, Авраам проковылял к лавке Ксара и тихонько прикоснулся к его плечу. Юноша вскинулся сразу же и сел, хлопая чумными глазами.
- За водой сходи, - буркнул старик. – И… и вот что. На сей раз не на улице сидеть будешь, а подсобишь мне.
Ксар быстро кивнул, просияв. И, быстро подпоясав порты да натянув ичиги, выскочил из землянки.

***
Возвращаясь от колодца с парой полных бурдюков, Ксар заметил в сизом предрассветном тумане какой-то высокий тёмный силуэт рядом с землянкой Авраама.
Степняки всегда начеку. И всегда наготове у них острый засапожный нож. Ксар осторожно сложил бурдюки под ближайшее дерево, сам вынул нож и тихонько, плавно двинулся к незнакомцу.
Что это ещё за ранняя пташка? Все добрые люди только после рассвета к кудеснику приходят. А этот ещё и в чёрное укутан, будто нечисть какая… Да и по виду явно не здешний человек. Нету в Хамлидже таких. Так и веет от него горячим ветром чужих, неведомых земель.
Напасть юноша не успел: незнакомец постучался и сказал что-то на непонятном языке. Это был не тот язык, на котором говорили в доме Шадида ибн Джалиля, и не тот, на котором говорили свеи. И уж совсем не те два языка – славянский да хазарский, что привычны Ксару с детства. Авраам отозвался из-за двери. Голос его был чуточку испуганным. Но при этом дверь быстро отворилась, и «чёрный» как будто просочился внутрь бесплотной тенью. Сердце Ксара ёкнуло, к горлу подскочил комок. Почему-то стало страшно за старика. Приникнув к двери, он стал слушать.
Но всё было вполне тихо и мирно, не похоже на лиходейство. В землянке просто о чём-то говорили, но не возможно было понять ни слова. Чувствовалось, что этот диковинный язык для гостя родной, а вот Аврааму он давался нелегко.
Когда дверь распахнулась, Ксар не успел понять, а в следующий же миг ощутил, как его шея оказалась в сгибе чьего-то локтя, а на затылок легла крепкая, жёсткая ладонь. Перед глазами мелькнул Авраам, сокрушённо замахавший руками и завопивший по-хазарски:
- Нет, нет! Это мой ученик!
Оказалось, что язык этот чужестранец знает. Руки исчезли, и Ксар отскочил на пару шагов. И только теперь понял, что едва не погиб – ему бы свернули шею. Как цыплёнку!
Теперь он смог рассмотреть чужака. Он весь был укутан в чёрный плащ, скрадывавший очертания фигуры, голову в тюрбане покрывал капюшон, а лицо снизу до самых глаз было замотано таким же чёрным отрезом ткани. В узкой щели поблескивали светло-серые глаза удивительной, прежде не виданной Ксаром формы – немного напоминали чуть раскосые глаза кочевников, но всё же были крупнее, и взгляд их сквозил византийскою томностью. Что совсем уж удивило юношу – так это жирная чёрная обводка, из-за которой глаза казались нарисованными. На фоне очень смуглой, почти коричневой кожи, эти глаза выглядели неестественно, как будто искусный мастер инкрустировал драгоценными камнями деревянный истукан. И точно так же, как истукан, этот странный человек сохранял совершенную неподвижность. Он смотрел на Ксара, словно змея на мышь. Потом его пронзительный, нечеловеческий взгляд коротко метнулся к хозяину землянки.
Тот едва заметно вздрогнул и собрался было что-то сказать, но тут из складок чёрной накидки показалась широкая смуглая ладонь со светлыми ногтями, и старик осёкся от этого жеста.
- Ученикь, говоришь? – прошелестел приглушённый тканью низкий, певучий голос.
Потом «нарисованные» глаза снова обратились к Ксару, и тот тоже почему-то легонько вздрогнул. – И много он знаэт, твой ученикь?
Такого диковинного говора Ксар ещё не слышал. Незнакомец вызывал сильное желание либо напасть на него, либо убежать. Но с места совершенно не удавалось двинуться – ноги будто корни пустили. Чёрный силуэт приблизился плавно и мягко, как будто этот чужак проплыл по воздуху. Ксару пришлось чуть приподнять лицо. Вблизи глаза в щели чёрной ткани казались ещё страшнее. Да человек ли это?!
- Он… Эм… он только начал обучение! – залебезил Авраам, нервно усмехнувшись. – На что он тебе? Неумеха, каких ещё поискать. Он не сумеет сделать этот порошок для тебя.
Ксар даже обиделся и глянул на хозяина, насупив брови – почему это неумеха?! Но по взволнованному лицу старика он догадался, что тот просто занижает его достоинства. Только для чего?...
Вдруг на запястье сомкнулись пальцы, которые совсем недавно впивались в его голову и готовы были рвануть её так, что хрустнули бы шейные позвонки. Ксар попытался вырваться, но чужак коротко встряхнул его руку таким властным движением, что парнишка мигом притих.
Пальцы «чёрного» были на удивление мягкими, чуткими. Они погладили выступающие венки на запястье юноши, замерли на некоторое время, потом плавно поднялись к сгибу локтя, скользя самыми кончиками подушечек, и от этого призрачного, невесомого прикосновения у Ксара по спине побежали мурашки, даже на затылке волосы зашевелились. Он не успел опомниться, а пальцы уже слегка прижали жилку у него под челюстью, и Ксар ощутил на пару мгновений, как эта жилка пульсирует. Серые глаза медленно поднялись. По морщинкам, появившимся под ними, стало ясно, что под обмотавшей лицо тканью скрывается улыбка.
- Неумеха – это ничэго… У него хорошэе сэрдце. Сильноэ, здоровоэ сэрдце.
- Рассэр, послушай же! – Авраам шагнул к своему гостю, но под его взглядом замер. – Прошу, не причиняй ему вреда. Его мне на поруки отдал… кхм… один очень уважаемый человек, с которым я вовсе не хотел бы ссориться!
- Сколько? – спросил тот, кого назвали Рассэром.
Он всё ещё держал пальцы на шее Ксара, и тот невольно напрягся.
- Он не раб мне, он мой ученик! Я не могу его продать! – голос Авраама, безошибочно догадавшегося о чём же спрашивает гость, жалко задрожал, и Рассэр перебил его:
- Ти можэщь продать всё. Тридцать дирьхэмь.
Авраам усмехнулся. Чужак повернулся к нему:
- Чэм нэ цэна? Один из вас ужьэ однажды продаль за такую цэну своего учителя… Почему бы тьебэ не продать своего учэника?
Авраам потупил взор, промямлил:
- Нет, не в цене дело, я правда не могу продать этого мальчика, он ведь…
- Триста, - перебил его Рассэр.
- Эй, ты чего такой непонятливый, милчеловек? – к Ксару, наконец, вернулся дар речи от возмущения. – Тебе сказано, свободный я, не раб!
Он решительным шлепком отшвырнул от себя смуглую руку, но та, мелькнув в воздухе, снова оказалась на его шее быстрее, чем атакует змея. На сей раз пальцы вдавились в горло так сильно, что парень невольно всхрапнул и понял, что не может даже вдохнуть. Он вцепился в запястье Рассэра, но не смог отодрать от себя его руку, даже прилагая все силы! Странный гость спокойно продолжал, не удостаивая бьющегося в его хватке парня даже взглядом:
- Рещай, Ибрагим. Триста дирьхэм, или траты на похороны.
- А сердце? – вдруг воскликнул иудей.
- Ти думаэщь, я нэ найду другого такого жэ?
- Думаю, не найдёшь, - голос старика окреп, он как будто почувствовал слабое место этого человека. – Иначе ты бы убрался восвояси, ведь уже купил то, что обычно берёшь у меня. А ты даже торгуешься. Тебе нужен этот мальчишка, я же вижу. Но ты его не получишь. Твои деньги – ничто по сравнению с гневом его покровителя! Я же сказал, за ним обязательно придут!
У Ксара начало звенеть в ушах, а виски, казалось, готовы вот-вот лопнуть. Он запоздало догадался, что можно было бы и пнуть этого человека по колену или куда похуже, но его ноги уже стали подкашиваться. Даже страх не успел подобраться к его сердцу, до того всё было невероятно и совершенно непонятно – за что его убивают-то?! В глазах замелькали радужные мушки. Не верилось, что смерть может прийти вот так запросто – не от оружия, не от страшного удара, а просто от голых пальцев.
Ксар с размаху ударил чужака по голове, но удар получился не таким сильным, как хотелось бы. Рассэр раздражённо зашипел и ударил второй рукой в ответ. Остатки воздуха вмиг вышибло из груди Ксара, он уже не видел, куда бьёт. Он даже не понимал, что бьёт теперь просто в своём воображении, а на самом деле руки его лишь судорожно приподнимаются.
- Пятьсот и по рукам! – вдруг выкрикнул Авраам в испуге.
Он знал этого человека много лет. Рассэр убьёт парня, не испугавшись никакой кары, только потому, что не привык выпускать из своих рук то, что уже посчитал своим. Не отдадут ему – отдадут погребальному костру. И большие беды настигнут не его, а старого Авраама. И прогневится же Исхак ибн Кундадж… Ох, прогневится! Конечно, если верить тому, что рассказывал слуга Хамлиджского хаза… Но всё нутро иудея так и переворачивалось при мысли о том, что за бедолагу придётся выручить так до смешного мало! За самого захудалого раба и то дают больше трёх сотен серебряков.
- Пятьсот? Ти хочэшь ещё немного поторговаться? - Рассэр усмехнулся.
Авраам с великою тоскою глянул на Ксара, который вот-вот превратится в бесполезный труп, за который никто не даст и первой цены в тридцать дирхемов. Как и за шкуру самого старика…
- Ладно, ладно, уговорил, аспид ты подколодный! – простонал он.
Рассэр молча разжал пальцы, и Ксар рухнул, как сноп, к его ногам, шумно втягивая воздух и кашляя. Над ним от чужака к хозяину землянки перелетел увесистый кожаный мешочек, звякнуло серебро.
Ксар приоткрыл мутные глаза, едва различая чёрный силуэт перед собой.
- Нэ злись, Ибрагим. Нэ даром вэдь бэру. Хотя мог бы! Даром живое отдавать – плёхая примэта, не приживётся подарочэк, - проговорил Рассэр, присев на корточки и похлопывая парня по щекам. – А больше, чем триста, тэбе и нэ нужьно. Всё равно даже это потратить нэ успэешь.
Старик попятился, схватил в руки стоявший в углу тяжёлый костыль, размахнулся и почти взвизгнул:
- Я позову на помощь!
Рассэр засмеялся, поднимаясь.
- Да нэ буду я тэбя убиват! Твоему сердцу и бэз меня осталось всего восэмьдесят шэст тысяч ударов.
Старик медленно опустил своё смешное оружие и так погрустнел, что даже самое жестокое сердце непременно наполнилось бы состраданием к нему. Но Рассэр снова расхохотался. Он схватил Ксара за шкирку и поднял, точно тряпичную куклу. Ноги ещё плохо держали парня, да и взгляд мало прояснился, когда его тащили к выходу.
Авраам так и стоял на месте, пока неприятный гость не убрался из его жилища. Потом обессилено опустился на лавку и заплакал жалобно, как плачут только дряхлые, беспомощные, одинокие старики.

***
Весь день Авраам провёл в мучительных раздумьях, как же спастись от гнева хаза и его высокородного родственника. Что бы такого сказать, когда спросят, куда делся Ксар? Придумать, что мальчишка сбежал, прихватив чего-нибудь ценного? А не накажут ли за поклёп на родственника самого халифского гуляма?
Проклятые деньги лучше куда-нибудь спрятать. А ну как найдут да догадаются о сделке? И поди потом докажи, что сделка эта была вынужденной!
Эх, сколько раз хотелось подсыпать яду в порошок, который постоянно покупает Рассэр, так ведь заметит - у этого чужеземца как есть нюх! Словно у зверя лесного.
Кудесник всегда боялся этого непонятного, страшного человека с далёких южных земель, из страны роз и песков, из волшебной Персии. Но сейчас казалось, что уж лучше было бы попытаться хоть раз в жизни сделать что-нибудь рисковое! Глядишь, и не заметил бы персидский аспид яда. И не увёл бы сейчас несчастного мальчишку не известно куда. И не остался бы Авраам опять один-одинёшенек. И сумел бы передать свои знания способному и старательному парню. Не зря жизнь бы прожил…
К вечеру душевные метания старого иудея немного поутихли. Лишь слегка давило за грудиной, да покалывало в пальцах левой руки. Но всё же ему удалось успокоить совесть и тоску. Отужинав как обычно похлёбкой, он отошёл ко сну.
перед рассветом разбудил Авраама очень громкий стук в дверь. Такой громкий, что казалось, будто гром небесный гремит. Старик вскочил и опасливо приблизился к двери. Неужто проклятый Рассэр зачем-то вернулся? Или, чего хуже, приехали за Ксаром?
Но стук больше не повторялся. Протяжно вздохнув, Авраам отвернулся от двери, да так и похолодел.
Он увидел на лавке своё собственное неподвижно тело. И вдруг совершенно ясно понял, что этим страшным грохотом были последние из остававшихся восьмидесяти шести тысяч ударов его старого, исстрадавшегося сердца.

Рассогласование времён, вроде. Раз мочки оттянутые, тогда гляза "глядящие" - настоящее время должно быть.


Зачем это "и"? Не въехал.





Либо "своё", либо "собственное". ну и "е" на конце "неподвижно" потеряли.

вот что значит выкинуть текстик побыстрее без единой вычитки Ну уж больно Рассэр зацепил, захотелось показать людям
а за косяки замеченные спасибо, вычитывать буду - внесу.

Всегда пожальте.

Как-то не согласовывается. Может "шёлковая отделка, изрядно истрепанная по вороту".



Может "плеснули в лицо" или "полилась на лицо".





В двух абзацах три раза повторяется.

Дальше лень читать

Исконные хунну и тюрки Центральной Азии были действительно ярко выраженными монголоидами, но впоследствии тюркские племена, по мере продвижения на запад утрачивали первородный антропологический облик. Хазары к описываемому периоду уже значительно смешались с ираноязычными кочевниками и особенно народами Кавказа. Так что в антропологическом плане представляли из себя кавказоидов с определенной монголинкой. По типу современных туркмен, западных казахов, каракалпаков или ногайцев.