Автор: ДаА
Ерохины соболи
Заливистый лай Кучума Ерофея не обрадовал. Опять глупая псина белку, небось, зачуяла. Этого добра и без того в мешке Копчёного прорва. С таким уловом и в селе-то стыдно появляться. Прижимиста тайга стала, неласкова. Ещё недавно кормил пушной промысел всё семейство Елагиных. И недурно кормил — старшему сыну дом справили, дочки не бесприданницами подрастали, да и сами с женой не бедствовали. А теперь… Белки да зайцы грошовые. Ерофей досадливо сплюнул. Позвал:
— Кучум! Кучумка! — По старой привычке забурчал себе под нос, делясь с собакой одолевающими сомнениями. — Домой пошли. Неча ловить нам с тобой тут, да и мороз крепчает. Неровён час…
Лай продолжал удаляться. Неповиновение опытного пса Копчёного насторожило.
— Вот сучий потрох! — беззлобно выругался он и побрёл за очумевшим в охотничьем запале кобелём. Не бросать же старика. Сколько лет вместе таёжные вёрсты мерили, коротали у костра длинные ночи, делили похлёбку из пойманной совместными усилиями дичи. А уж как Кучумка умел слушать!
Причина собачьего бунта стала ясна, как только Ероха отыскал след, по которому ушёл хвостатый напарник. Сначала глазам не поверил, решил — куница. Пригляделся, нет — уж больно лёгкий отпечаток, смазанный, точно кистью мягонькой кто поверх махнул. Соболь! Ай да Кучумка! За такой добычей и побегать не жалко. А ну как соболёк в места приведёт, где сородичи его обитают. С кондачка-то его не возьмёшь — от самых низких распадков до высокогорных урочищ селится, от гольцов до равнинной тайги. Пойди, поищи. Разве по чьей наводке или вот так, за одним увяжешься, да на жирное местечко и выскочишь.
Урезонив не в меру разыгравшееся воображение — заполошных тайга не любит — Ероха заспешил на зов Кучума.
Темнело. Копчёный принялся налаживать костёр для ночлега. Настигнуть таёжного хитрюгу в первый же день он не надеялся — в былые времена и по несколько суток, бывало, гнали. И всё же настроение у Ерохи было препоганое. Соболь — зверь ходкий, за ночь своим машистым нарыском вёрст семь дать может. Не угонишься. Годы берут своё.
Почуяв запах похлёбки, явился к костру и Кучум. Улёгся, прикрыл глаза. Весь его вид говорил: «Не справился, грешен».
— Ничего, — ободрил его Ероха. Потрепав за ухом, добавил: — Нам с тобой на двоих, почитай, семь десятков годков, а соболю тому что? Три-пять, не больше. Вот и думай, кто кого жизни научит. Понял, да?
Кучум поднял на Ероху говорящие карие глаза. Копчёный сконфузился.
— Ладно, чего уж ты. Всё понимаю. Для тебя ж, старый хрыч, стараюсь, чтоб не унывал.
Рано утром Ероху разбудил нетерпеливый лай Кучума. Видно пса не было. Похоже, уже встал на след и звал продолжить бой. Обещая неуёмной псине жесточайшие кары, Копчёный двинулся в путь.
Пронизанная морозным хрусталём тайга скоро сменилась непролазным буреломом — соболь такое любит. Ероха пробирался по ненадёжным, грозящим обернуться грудой поваленных деревьев, сугробам. Несколько раз сердце у Ерохи ёкало, когда Кучум заходился осатанелым брёхом. «Достал соболька! На дерево поднял, или под валежник загнал, а то, может, и на гнездо вышел» — думал Копчёный, несясь на призывный лай. Потом, вместо долгожданного соболя, обнаруживал мечущуюся по веткам белку или оцепеневшего под кустом беляка. Сбитый с толку руганью хозяина пёс тушевался, но скоро предлагал новые варианты: свежий след кабарги, нырнувшую в снег куропатку, явно обитаемую барсучью нору. Хозяин оставался недоволен. Ухватив за ошейник, тащил назад и ставил на остывающий след давно улизнувшего зверька.
Недоумевал и Копчёный. Собака вела себя из рук вон странно. Срываться с указанного следа пристало разве что щенку-первогодку, но не съевшему три пуда охотничьих харчей Кучуму. Словно нарочно кто его водит!
Чувствуя, как гудят натруженные ноги, Ероха снял с плеч набитый под завязку шкурками мешок. Хоть и нетяжела ноша — белки, да рысь — а всё ж тянет. Засунув добычу под поваленное дерево, Копчёный придавил мешок камнем — чтобы зверь не растащил — укрыл кедровыми лапами, присыпал снегом.
— На обратном пути заберу, — оправдался он перед убежавшим вперёд Кучумом — а нет, так и... невелика потеря.
Идти стало легче.
Малахитовый, в синеву, кедрач сгущался. Смазанные шелковистой шёрсткой следы, Ероха уже не видел, шёл, полагаясь на чуткий нос Кучума. Со следа пёс теперь не сбивался. Отвлекаться было просто не на кого. Взлаивал лишь изредка, да и то, не звал, а словно вопрошал, сомневаясь: «Надо ли, хозяин?». Копчёный и сам уже прикидывал — и впрямь, стоит ли игра свеч.
День шёл на убыль. В сероватой взвеси сумерек, Копчёный приметил зарубку. Зарубка была его. Ерофей осмотрелся. Зарубка его, а место незнакомое. Не бывал он здесь. Чем угодно поклясться мог. Ему ли, всю жизнь от тайги кормившемуся, не знать!
Кинувшись в одну сторону, в другую, Копчёный опустился на опушённую снежной шапкой коряжину. Тайга вокруг была чужая, однако на глаза то и дело попадались сделанные Ерохиной рукой зарубки. Но даже не это тревожило сейчас Ерофея — одурманенный погоней, за день он не подстрелил для ужина никакой живности. Там, куда его занесло, зверья не было. Никакого! Где это видано? Ни зайчонка, ни волчонка, ни даже птичьего посвиста — только недвижным саваном лежащий снег, да оцепеневшие в глухом безветрии деревья.
Какое-то время Ероха сидел, уставив опустевший взгляд в искристое от стужи пространство. Потом поднялся и отправился собирать сучья для костра.
***
Понюхав горячий отвар из коры и хвои, Кучум глянул с укоризной. Ероха развёл руками.
— А что делать? Сам еле ноги волоку, четвёртые сутки кружим. Прав ты был, брат, зайчишка — тоже зверь. Куропатка и та... Терпи.
Выслушав хозяина, пёс поднялся и, вспахивая мордой рыхлый снег, направился прочь.
— Это правильно, — вздохнув, одобрил Ероха — хоть мышонка какого себе отыщешь, и то хлеб.
К ночи Кучум не появился. Копчёный сидел у костра, всматриваясь в чёрную пустоту между деревьями. По-прежнему было тихо. Ероха поёжился. К этой тишине привыкнуть он никак не мог — точно весь мир погрузили в вязкую, тёмную смолу. В который раз позвал:
— Кучу-ум! Кучу-у-умка-а-а!!
— Чего блажишь? Я шума не люблю.
Ероха испуганно обернулся. Саженях в пяти стояла высокая, тончавая, как ракитовая ветка, девка. Перебирала перекинутую через плечо косу. Проглотив подкативший к глотке ком, Копчёный выдохнул:
— Это... э-э-э…
— Смолоду по тайге бегаете, а как увидите, так и речь долой. — Девка насупила чёрные брови. — Узнал, стало быть?
— Как не узнать. Много о тебе рассказывают.
— Чего хоть плетут-то?
Ерофей заворочался, закряхтел. Пересказывать байки о являющейся смертным Тайге в девичьем обличие, он опасался.
— Разное…
— Дурное, чай, говорят? Отвечай, не пыхти!
— Кому покажешься, за собой уведёшь, говорят. Никто их живыми больше не видал. Мёртвыми, правда, тоже… Светом или туманом, бывало, явятся, да и то… — Копчёный махнул рукой. — Плохой это знак. Или вот ещё, сказывали, зверя говорящего встречали. А голоса-то…
Тайга сделала шаг к огню, присела чуть поодаль. Всмотрелась задумчиво в бьющиеся языки пламени.
— Увожу, значит… — Вскинув голову, сверкнула зубами. — А, если и увожу! Почём знаете, что неладно им делаю?!
— Так ведь… — Копчёный потёр влажную от растаявшей наледи бороду. — Не возвращаются же.
Взметнувшись снежной дымкой, Тайга выросла перед изумлённым Ерохой громадным, с вековые кедры, огненным призраком. Прогудела откуда-то сверху:
— По заслугам награда. Бывает, что и желания выполняю. Гляди-ка!
Качнувшись, огненный призрак, начал оседать. Скоро рядом с Ерохой стояла закутанная в дорогие меха Тайга. Поведя плечами, стряхнула на снег сотни оживших соболей. Они прыснули в стороны, слепя мерцающими на шёлковых шкурках ярко-алыми бликами. Копчёный попятился.
— Царица небесная!
— За этим шёл?
В глазах у Ерохи потемнело. Это ж какая силища! Ещё и внукам хватит! Да что там, внукам — правнукам!
Соболи кружили меж стволов, словно привязанные. Голыми руками бери! Схватив ружьё, Копчёный бросился к суетящимся за стволами зверькам. В глаз бить надо! Чтобы шкурки не попортить. Заслышав прерывистое дыхание бегущего человека, соболи стелющимися по снегу тенями метнулись в чащу. Не разбирая дороги, Ероха рванулся к костру, выхватил из огня пылающую головню и кинулся вслед за добычей.
Чёрные молнии звериных спинок выныривали из мрака, освещённые на доли секунд неверным светом огня. Тут же исчезали — словно растворялись в ночной мгле. Копчёный размахивал догорающей головнёй, пытаясь избрать для преследования жертву, но намеченный им соболь внезапно пропадал. Чуть в стороне — совсем рядом — появлялся другой. Порой живые и дразнящие искры вспыхивали в бусинках соболиных глаз едва ли не под ногами. Не успевал Ероха прицелиться, шустрый зверь таял, обратившись непроглядным мраком. Копчёного душил злой — до дрожи в коленях, до отчаяния — азарт. Лукавые острые мордочки, глазки-бусинки, блики, снег, ветви и стволы, свет, тень — всё смешалось в сумасшедшем хороводе. Подхватило. Поволокло. Закрутило в пёстрой пляске. Кто-то истошно кричал.
Прощальной вспышкой полыхнул и погас факел. На Копчёного обрушилась многопудовая тьма. Пробежав ещё несколько шагов, Ерофей упал. Зацепившись за сучья, нога провалилась в пустоту. Копчёный вскрикнул и только тут понял — неотступно летящий до того за ним, выворачивающий нутро вопль принадлежал ему самому. Горло саднило. В груди наперегонки били молоты. И как брюхо не распорол о торчащие острыми рогатинами ветки?! Ероха пошевелился. Зажатое невидимой ловушкой колено точно раскалённой иглой прошили. Скрипнув зубами, Копчёный длинно, с хрипом, выдохнул. Скосил глаза в безысходно пустое небо, прозрачное и звонкое, как сбегающий с каменистых склонов поток — верный признак, что мороз будет усиливаться.
Утро сбрызнуло верхушки деревьев розовым. Ероха лежал ничком, подобрав под себя руки и свободную ногу — пытался сохранить последние капли тепла. Рядом, положив тяжёлую башку на лапы, дремал Кучум. Разговаривать с псом Ероха уже не пытался — язык и губы одеревенели, стали чем-то неживым, посторонним, чужым. Страшнее всепроникающей стужи могла быть только боль. Мучительная и неотвязная, она терзала Копчёного всю эту бесконечно длинную ночь, потом стала медленно отступать. Исчезла вместе с ногами.
Ногами…
Да были ли у Ерохи когда-нибудь ноги?
А руки?
Было ли тело вообще? Или всегда оно было таким — неповоротливым и тяжёлым, бесчувственным, как сдавившая ногу колода…
Ни страха, ни злости Ерофей больше не испытывал. Выплывая из болотистого сплина, единственно, что вспоминал — не ел он очень давно. Рот тут же обжигало, по горлу горячо и сладостно разливалась наваристая похлёбка. Ероха глотал её, давясь и захлёбываясь от удовольствия и…
… снова приходил в себя.
***
Над верхушками кедров всплыл чуть подрагивающий абрис девичьей фигуры. Ероха сжал кулаки. Грудь сдавила полынная горечь.
— Так-то ты счастье указываешь, стер-рва! — Страха перед вечной девкой Копчёный больше не испытывал. Чего уж бояться… теперь.
Тайга невесомой позёмкой запорошила смёрзшиеся волосы Копчёного.
— Не по нраву тебе мой подарок, гляжу. Что так?
— Соврала ты! — выпалил Ерофей, тыча пронизанной солнечными лучами рукой в лежащее ничком тело. — Счастье обещала, а сама…
Тайга поморщилась.
— Экий пустозвон. Что хотел, то и исполнила.
— Где ж исполнила?! Ни одного соболька не поймал, жизни лишился! Где оно, счастье-то?
— Дались-то тебе соболя. — Тайга оскалила зубы в волчьей ухмылке. — Я счастье обещала указать, а ты на собольков позарился. Какое ж это счастье? Одержимый ты, Ерофей. Белок сколько загубил, рысь… Загубил и бросил. За азартом своим, за жаждой неуёмной пошёл. А мне что соболь, что белка, что мышь — всё одно, дети мои.
— Постой… — Копчёный глянул в лучащиеся пряной зеленью глаза Тайги. — Так это ты за белок меня…?!
— Белок да рысей у меня хватает, — отмахнулась она. — Да и соболей полно, видел же. Что могу, сама отдаю. Так вы ж всё в обход дозволенного норовите. Капканов, силков, да обмётов сколько ставите? Мало всё вам! — Тайга примолкла. С минуту стояла, понурившись. Вдруг, порывисто обернулась, окутав Ерофея густым ароматом хвои. Подхватила, хохоча, потащила по разряженным в снежные меха кедровым лапам. — А счастье… Вспомни, о чём этой ночью молил. Получай! Тайга щедра! Нет для тебя боли теперь, как и просил. Холода нет! Голод неведом! Чем не счастье?! А ты говоришь, стерва.
— Не тебя я молил! — Копчёный вырвался из недобрых объятий. — Лукавая ты! Желание заветное обещала исполнить, а сама его даже не выслушала. На охотничьей слабине поймала. Стон умирающего за человечью мечту выдала. Стерва и есть!
Тайга нахмурилась.
— Да кто ты такой, чтобы меня судить? Глянь-ка, желание его не исполнила… Я желания ваши наперёд чую. Одни на всех они у вас. Вот и дарую счастье по своему разумению.
— Врёшь! — не унимался Ероха. — Разные люди! И счастье у каждого своё. Ай, да что с тобой говорить, душа твоя еловая!
Досадливо махнув рукой, пошёл прочь. Ерохины слова Тайгу задели. Кутаясь в снежную шубу, она полетела за ним.
— Вру, значит?! — Отчаянно сверкая глазами, Тайга преградила ему путь. — Давай так, угадаю — признаешь мою правоту. Нет, исполню я твоё желание! Любое!
Копчёный не ответил. Пройдя сквозь стоящую перед ним девку, опустился к скорчившемуся в снегу телу. Присел рядом с Кучумом.
— Ждёшь, когда проснусь? — Ероха попытался погладить запорошенные позёмкой уши пса. Вместо ладони собачьей головы коснулась пустота. — Дуралей ты. Я за грехи свои сгинул, а ты-то… — Кучум приподнял морду, прислушался. — Домой, Кучум! Домой ступай! — Собака, вздохнув, снова положила голову на лапы, прикрыла глаза — померещился, видно, голос хозяина. — Не уйдёт… — Копчёный горько поджал губы. Обернулся на угрюмо наблюдавшую за ним Тайгу. — Желание, говоришь, исполнишь? Опять ведь соврёшь!
— Не совру, — девка глянула на него с вызовом. – Исполню, коль не угадала.
— Пусть дома Кучумка окажется. Заслужил он в тепле, да с сытым брюхом подохнуть.
Тайга, прищурившись, смотрела на Ерофея.
— А я ведь и золотую жилу детям твоим указать могу, и зверя пушного к самому селу подогнать, и… — Мгновение поколебавшись, она закончила: — И мёртвого поднять.
Копчёный сердито засопел.
— Не можешь Кучумку домой отправить, значит.
Тайга хмыкнула. Лицо её разгладилось, засветилось закатным румянцем.
— Смешные вы, право…
Не договорив, истаяла в холодных лучах заходящего солнца.
***
Коротко крякнув, Прохор ударил колуном по колоде.
— Хорош! — поднял руку Андрюха. — Пошло, кажись.
Вдвоём они вытянули бесчувственное тело из бурелома, подтащили к костру.
— Как его угораздило-то?! — Прохор с сомнением смотрел на лежащего. — Зимовье рядом, а этот поморозился весь. Если б не псина его…
— Да уж, вовремя он на нас выскочил. — Андрюха потрепал Кучума по ушам. — Ничего, старик, скоро дома будешь. Отлежится в зимовье хозяин твой, ногу поправит, силёнок наберётся и айда. Выкарабкается! Видно, мужик свой, таёжный.
Сквозь густую завесу полуяви-полубреда пробилось далёкое эхо чьих-то голосов, кожу лизнуло тепло. Настоящее — то, что выкручивает из суставов промёрзшие кости, что заставляет вспомнить, что такое свирепая стужа… Копчёный застонал.
Больно. Больно и холодно…
Хо-ро-шо!
Выполнила-таки обещанное стерва-Тайга — указала истинное счастье.