Коньяк для Диктатуры Бетельгейзе

Повесть
(фантастика)

Обломьев сидел в кафе, но не в главном зале, а на открытой веранде, под красным пластмассовым тентом. Сначала он хотел выпить большую чашку кофе, но как только официант принес ее и поставил на клетчатую скатерть, нос Обломьева уловил отвратительный запах бензина и автомобильных выхлопов, который приносило с улицы. Пить кофе сразу же расхотелось, и теперь он просто сидел на веранде, рассеянно осматриваясь по сторонам.

Весна была в самом разгаре, деревья покрывались мелкими ярко-зелеными листочками, было еще не жарко, но уже очень тепло. Если бы не этот бензиновый смрад, то Обломьев чувствовал бы себя очень хорошо и даже комфортно. Он был совсем не против того, чтобы посидеть здесь вот так просто, спокойно, ни о чем не думая, но этот тяжелый городской запах портил все. Бензиновый смрад разрушал хрупкую душевную гармонию, которая как-то неожиданно возникла в душе Обломьева сегодня, сразу после пробуждения, и даже запах сырой, оживающей после зимней спячки земли, смешанный с ароматом только что сваренного кофе не мог его перебить.

Обломьев вздохнул и быстро провел ладонью по щекам, словно бы смахивая с них принесенные ветром паутинки, или невидимые слезинки, или капли невидимого, моросящего в его сознании весеннего дождика. Эта привычка появилась у него недавно, когда он собирался отпускать бороду, но так и не смог этого сделать. Дело в том, что на лице Обломьева постепенно образовались две довольно заметные кожаные складки, с правой и с левой стороны от носа, которые со временем грозили превратиться в морщины и это его сильно угнетало. Такие складки обычно образовывались на лицах людей, которые часто и подолгу смеялись в детстве и в юности, а потом, уже после прекращения смеха, кожа на их щеках постепенно теряла здоровую, возникшую в результате уходящей веселости, упругость и сама собой собиралась в эти вертикальные кожаные складки. Он надеялся, что борода сможет скрыть эти складки от посторонних глаз, а еще он всегда хотел иметь массивный волевой подбородок, но природа не сделала ему такого подарка, а густая окладистая борода могла бы помочь и с этим. Когда Обломьев начал отпускать бороду, он часто вот так проводил ладонью по щекам, чтобы волосы на лице росли в правильном направлении и плотно прилегали к коже.

Дела в самом начале вроде бы шли неплохо, но затем жена Обломьева воспротивилась его намерению, и потребовала сбрить только-только нарождавшуюся бороду. Она сказала тогда, что мужчины с бородами очень похожи на стареющих орангутангов, и что в их глазах возникает какое-то жалкое и просительное выражение, а при отсутствии бороды оно не так заметно. Обломьев с тяжелым сердцем уступил жене и сбрил свою нарождавшуюся бороду, а вот привычка проводить ладонью по щекам у него осталась. Отпуская бороду, он заметил, что эта простая манипуляция помогает ему изменять ход течения мыслей, не позволяя сознанию зацикливаться на них, как бы переключая их ход в другое русло, а это было очень полезное свойство, оно позволяло обдумывать множество вещей в очень сжатые сроки. Правда, стороннему наблюдателю могло показаться, что Обломьев, воспроизводя это движение, как бы торопливо смахивает со щек текущие по ним слезы, но всмотревшись повнимательнее такой наблюдатель мог убедиться, что это не так. Вот и сейчас Обломьев провел ладонью по щекам намеренно, чтобы отвлечься от мыслей о городских запахах и сосредоточиться на чем-нибудь другом.

Город, в котором проживал свою жизнь Обломьев, располагался на холмах, почти как Рим, но точное количество холмов скрывающихся под этими пыльными городскими улицами было ему неизвестно. Считалось, что все города возникали в каких-то особенных сакраментальных местах, которые почему-то располагались на вершинах холмов, но Обломьев этому не верил. Он думал, что все можно объяснить проще – в древние времена с естественной возвышенности было легче заметить облако пыли, которое поднималось быстро приближающимися толпами врагов и успеть спрятаться от них в лесу раньше других. И действительно, рядом с такими холмами всегда находился какой-нибудь лес. А еще рядом должна была находиться река, из которой брали воду для приготовления похлебки и, конечно же, рыбу для приготовления жаркого. Со временем города разрастались, вражеские толпы приходили все реже и реже, леса изводились на постройку городских домов, в реку начинали сбрасывать отходы, а потом и вовсе эти холмы обкладывали булыжником или закатывали в асфальт, вот и вся городская сакраментальность. Обломьев был почти на сто процентов уверен в своей теории возникновения городов, хотя теперь это не имело для него никакого значения. Он снова провел ладонью по щекам, прямо по складкам и откинулся на спинку пластмассового стульчика.

Веранда кафе располагалось практически в центре города, как бы на возвышении, на склоне какого-то, еще черт знает когда закатанного в асфальт древнего холма, а второстепенный городской проспект лежал внизу, метрах в тридцати от нее и даже сейчас, утром, по нему непрерывным потоком двигались автомобили. Пешеходов вокруг было совсем мало, а машин было, наоборот, слишком много и это обстоятельство почему-то действовало на нервы. “Вот откуда эта ужасная вонь,- раздраженно подумал Обломьев.- Этот тошнотворный запах городской цивилизации. Если бы подул хотя бы слабенький ветерок, то все было бы нормально сейчас, все было бы просто замечательно. Погода сегодня чудесная”.

Но ветерок не подул и Обломьев полез в карман пиджака за сигаретами. Ему совсем не хотелось курить, но он уже давно привык именно так вот сосредотачиваться – выпуская дым из ноздрей, да и этот отвратительный смрад нужно же было хоть чем-нибудь перебить, и главное - ему определенно было над чем поразмыслить.
Обломьев был профессиональным журналистом и работал корреспондентом в самой большой городской газете – официальном печатном органе местной областной думы. Вчера, когда он сидел за своим столом в редакции и смотрел в окно, на двух дерущихся за хлебную корку воробьев, ему позвонил давнишний его знакомый, о существовании которого, если честно, Обломьев уже давно и думать забыл. Фамилия этого человека из прошлого была Длиннов.

Когда-то, еще в годы своей юности, которая трагическим образом совпала с “бурными девяностыми”, Обломьев был членом левой молодежной организации “Левант”. Не то, чтобы он даже тогда, в юности был таким уж убежденным левым, просто в те бурные и суматошные времена было модно примыкать к различным молодежным движениям, и Обломьев стал членом “Леванта” из чистого юношеского романтизма. Однажды он даже принял участие в передаче “7 этаж” и сбивчиво ответил там на какой-то вопрос маститого журналиста Эдуарда Сагалаева. Принимать участие в подобных ток-шоу на американский манер было тогда модно, и возможно поэтому он поступил вскоре на журналистский факультет. В “Леванте” же Обломьев тогда просто тусовался в свободное от учебы время, поскольку искренне считал, что таковы его политические убеждения на текущий момент. Теперь-то такое, конечно же, было невозможно. Теперь Обломьев понимал, что любые политические убеждения напрямую зависят, так сказать, от величины получаемого от жизни материального содержания.

Если у вас крошечная зарплата и очень тяжелая работа, то вы, безусловно, коммунист. Если вам увеличивают зарплату и улучшают условия труда, вы тут же переходите в разряд социалистов. А вот, если у вас уж очень хорошая зарплата, и отличная, легкая, интеллектуальная и интересная работа, то вы, конечно, сразу же превращаетесь в убежденного либерала. Обломьев точно знал теперь, что люди, обладающие огромными состояниями, являются империалистами уже в силу одного только факта обладания такими состояниями. И еще – любого человека может сделать в некотором роде империалистом (но не тем, не классическим, не денежным, а как бы биологическим, а возможно, что и классическим тоже, но несколько позже) красивая жена. “И дети,- подумал Обломьев.- Дети особенно”.

В настоящее время он был либералом по зарплате, а по жене и детям так и вовсе махровым биологическим империалистом. Ни о каких темных “Левантах” сейчас не могло быть даже и речи, но, тем не менее, вчера раздался этот тревожный звонок от человека из темного левого прошлого Обломьева - Длиннова.

Работа корреспондентом официального печатного органа приучила Обломьева к осторожности. Теперь у него была хорошая, большая зарплата, прекрасная квартира, очень красивая жена и двое замечательных детей (мальчик и девочка, двенадцати и четырнадцати лет), что еще более эту осторожность усиливало. Работа у Обломьева была не сложной, легкой и интеллектуальной, а платили за нее очень хорошо.

Время от времени он писал большие развернутые статьи с хвалебными отзывами о мудрых решениях областной думы, губернатора и мэра вот этого вот самого, лежащего черт его знает на скольких холмах большого областного города. За все это немудрящее словесное творчество, за все это составление классических панегириков, чертовски хорошо платили, и именно это обстоятельство постепенно превратило Обломьева в убежденного либерала (а по жене и детям – во внеэкономического, биологического империалиста).

Когда же на территории области проходили очередные выборы, доходы Обломьева возрастали скачкообразно. Он охотно брался за заказные статьи, восхваляющие всех этих кандидатов, депутатов и претендентов. Брался исключительно ради заработка, как умелый и расчетливый ремесленник, как древний плотник, который когда-то, точно так же как он сейчас за заказухи, брался за изготовление стропил для чьей-нибудь крыши или столбов для ворот какого-нибудь хлева. Конечно, многие из людей, которые давали Обломьеву свои заказы, были не вполне хорошими. Некоторые из них были махровыми коррупционерами, иные в чем-то определенно были подлецами, и среди них был довольно большой процент откровенных негодяев, поэтому писать о них статьи, восхваляющие их деловые, моральные и душевные качества, было непросто. Однако своим пером Обломьев теперь владел неплохо, почти так же, как какой-нибудь древний плотник владел, возможно, своей пилой или рубанком, а платили все эти мерзавцы очень хорошо.

Как сказал однажды коллега Обломьева по газете, такой же корреспондент, как и он сам, Толик Перегибов: “Степень морального падения журналиста определяется местами его семейного летнего отдыха. Если падение не очень глубокое, приходится летом возить семью в Крым. А далее по возрастающей – Анталия, Египет, Черногория, Южная Италия. И, наконец, верх падения журналиста – летний отдых в Ницце. Но ведь все мы – люди? Не так ли, Обломьев?” “Да,- сказал тогда Обломьев.- Дальше падать журналисту уже просто некуда. Ницца – это предел”. “Вот видите, Обломьев,- сказал тогда Перегибов. После этого он достал из кармана засаленную замшевую тряпочку и начал вяло протирать ею дорогие очки в тонкой золотой оправе.- Вот видите, дружок”.

Вообще-то, вопросы морального падения современных журналистов Обломьева с некоторых пор абсолютно не беспокоили – он отлично понимал мотивы поступков и своих клиентов, и Пергибова, и себя самого. У всех его клиентов, вне всякого сомнения, были очень красивые жены, или, по крайней мере, любовницы. Жена Перегибова, правда, была дурнушкой, что сразу же переводило его в разряд убежденных биологических либералов, а вот жена Обломьева была очень красивой женщиной, и поэтому себя самого он уверенно причислял к биологическим империалистам. Жена обладала прелестными, чудесной классической формы, бедрами, которые он очень любил. Конечно же, он любил свою прелестную жену всю целиком, от челки до пяток, но ее чудесные бедра любил особенной, граничащей с восторгом, любовью.

Иногда случалось, что во сне жена Обломьева отбрасывала ногами покрывало, а ее короткая шелковая сорочка сдвигалась в сторону и эти чудесные бедра обнажались. Если это происходило под утро, и Обломьев уже не спал, он подолгу любовался классической красотой этих волшебных бедер, стараясь не двигаться и дышать как можно тише. Затем он осторожно, чтобы не разбудить жену, вставал, умывался, брился и заваривал кофе, а потом, уже повязывая галстук, тихо, на цыпочках заходил в спальню и любовался этими совершенными бедрами снова, и только после этого, нехотя, ехал на работу (или на службу, теперь он уже и сам толком не понимал, как называется подобный род занятий).

У Обломьева была профессиональная привычка – во время работы над заказухами вызывать на экране ноутбука изображение заказчика, которое позже должно было быть подмонтировано к его статье, и которые он про себя называл “натюрмортами”. Обломьев и сам не знал, зачем это делал. Возможно, он хотел проникнуть через эти изображения в психические миры своих клиентов, в их, так сказать, души? А может быть, он хотел через рассматривание “натюрмортов” сделать какие-нибудь открытия, касающиеся внутренних состояний своих клиентов и подать эти открытия читателям своих статей в качестве неких психологических зарисовок? Эта странная профессиональная привычка всегда оставалась загадкой для него самого.

Иногда, набирая очередную статью о каком-нибудь престарелом, но очень состоятельном бывшем уголовнике, который неожиданно для всех, вот прямо теперь, перед выборами, решил купить и подарить городскому зоопарку очень дорогого детеныша жирафа, Обломьев запинался и убирал пальцы от клавиатуры. Он смотрел на голый морщинистый череп престарелого уголовника, на его мясистые толстые уши, на дорогой костюм, на волосатые наколотые пальцы, лежащие на пятнистой шее насмерть перепуганного детеныша жирафа, и думал о своей непростой профессии и вообще - о своей жизни.

Обычно, такой клиент с мертвой электронной картинки призывно улыбался, через силу раздвигая свои тяжелые толстые губы, и Обломьеву, после продолжительного пристального всматривания в “натюрморт” иногда казалось, что мясистые уши заказчика словно бы оживают и вяло, по-слоновьи, пошевеливаются. Но сам уголовник при этом смотрел прямо в глаза Обломьева тяжелым, самодовольным, но в то же время и каким-то заискивающим, и даже просительным взглядом. Под этим взглядом путались и пропадали мысли, хотелось захлопнуть ноутбук и бросить его на пол, а затем несколько раз ударить по нему каблуком, или вообще – высоко подпрыгнуть и ударить по его крышке двумя ногами. С другой стороны Обломьев понимал – этого нельзя делать, статью о добродетелях бывшего бандита нужно срочно заканчивать и сдавать непременно сегодня, в конце рабочего дня, так как главному редактору накануне тоже пообещали дать денег на отдых в Черногории.

В такие моменты Обломьев просто закрывал глаза, считал до десяти, и вспоминал совершенные бедра своей жены. Вскоре они выплывали из темноты и замирали перед ним как чудесное, изготовленное из белого мрамора поясное изваяние римской богини Цереры. Насмотревшись на бедра, он резко открывал глаза, зажигал сигарету, выпускал дым из ноздрей, сосредотачивался, клал пальцы на клавиатуру и одной мощной интеллектуальной атакой добивал статью, а затем спускался на первый этаж областного издательства, в бар, и залпом выпивал там сто пятьдесят граммов коньяку.

Звонок Длиннова насторожил Обломьева. Такие звонки его всегда настораживали. Они уже больше десяти, а может и пятнадцати лет никак не пересекались, и Обломьев абсолютно не представлял себе – кем сейчас является Длиннов. Тот попросил о встрече на следующий день вот в этом самом кафе и сказал, что у него есть “кое-что интересное, ну ты понимаешь” и что это “кое-что”, “тебя заинтересует непременно”. Первой мыслью Обломьева было: “Интересно, за кого он меня принимает и откуда, интересно знать, у него номер моего телефона?”, а второй мыслью было: “Неужели органы?”. Вот именно из-за этой второй мысли, Обломьев и сказал вчера в мембрану своего смартфона: “Хорошо”.

Прийти на встречу было нетрудно, так как в редакции работы сейчас практически не было. Следующие выборы ожидались только через два года, а текущие панегирики всем, кому они были положены и нужны, Обломьев сдал выпускающему редактору еще на прошлой неделе.

От нечего делать Обломьев на днях написал небольшую идиотскую статью для какой-то желтой городской газетенки. В этой статье рассказывалось о летающей тарелке, которую, якобы видели недавно на окраинах областного города. Заказ подкинул Обломьеву редакционный художник Славик, за распитием коньяку в баре, который располагался на первом этаже областного издательства. Он же приделал к ней, собственноручно смонтированную в фотошопе фотографию. На фотографии ничего нельзя было толком разобрать, так – висящий над каким-то парком, то ли чайник, то ли кофейник с отбитым носком.

Смеясь и похохатывая, Обломьев прямо здесь, в баре двумя пальцами правой руки (в левой он держал тогда пузатый стакан с коньяком и все время из него отхлебывал) набил эту статью для желтой газетенки. По сути это была все та же заказуха, но Обломьеву было очень смешно ее сочинять. Он только набрал первую строку: “Горожане обеспокоены странным происшествием…”, а потом его понесло, и статья была быстро окончена. И эта статья была так себе, и фотография была так себе, но они со Славиком потом три дня пропивали полученный за нее и скрытый от жен гонорар во все том же баре.

В этом баре, кстати, заключались устные договора на изготовление всех предвыборных заказух, там же, под поверхностью столиков, или прямо у стойки бара, быстро и незаметно, из рук в руки переходили пухленькие конверты с гонорарами, так что и антураж у всей этой истории тоже был - так себе. Журналисты между собой называли этот бар “Витриной улицы Разбитых Фонарей”, просто – “Разбитым Фонарем” или “Нашим Амстердамом”, хотя собственного названия он не имел. Когда какой-нибудь местный журналист договаривался о встрече с представителем очередного заказчика, он говорил просто: “сегодня во столько-то под Разбитым Фонарем”, или: “сегодня вечером в Амстердаме”, и всем участникам предстоящей сделки сразу же становилось понятно - о каком месте идет речь.

В общем, из-за этого тревожного звонка Обломьев и сидел теперь на веранде кафе, ждал прихода Длиннова и от нечего делать пускал дым из ноздрей. На душе у него было тревожно. Несмотря на то, что улица отлично просматривалась в обе стороны, появление Длиннова произошло как-то неожиданно и быстро, что снова насторожило Обломьева. Сначала ничего не происходило вокруг, а потом вдруг раз – и вот он, Длиннов уже идет по противоположной стороне улицы, как ни в чем не бывало и только едущие по улице джипы и фургоны, то и дело скрывают его от взгляда Обломьева.

На самом деле Длиннова узнать было несложно даже теперь, и даже издалека. Дело в том, что он был высоким, но очень сутулым, словно бы даже немного горбатым и обладал характерной подпрыгивающей походкой. Сутулость эта была не болезненной, а наоборот спортивной – следствием наличия у Длиннова сильно переразвитых спинных мышц, так как в молодости он активно занимался бобслеем и был разгоняющим на парном бобе. Обломьев теперь отчетливо припомнил, как гордился когда-то Длиннов своими спортивными достижениями, но потом вроде бы случилось какое-то несчастье - то ли опрокидывание боба на вираже, то ли удар головой об ограждение трассы, или еще что-то в этом роде. Одним словом, бобслейный спорт Длиннову пришлось покинуть, а вот этот спортивный горб остался с ним на всю жизнь и навсегда придал его организму сильную сутулость и даже некоторую спортивную горбатость. А еще у него было очень запоминающиеся лицо – как бы птичье, с сильно выступающими вперед челюстями (особенно нижней, которой Длиннов любил поигрывать во время разговора). В общем, несмотря на долгий перерыв в общении, Обломьев сразу узнал Длиннова. Как ни странно, и тот тоже, несмотря на нарождающиеся лицевые складки и все остальное, вроде бы сразу же его узнал.

Длиннов остановился на противоположной стороне улицы прямо напротив веранды и, пристально глядя на Обломьева, воспроизвел старый жест традиционного приветствия юных “левантийцев” – он медленно поднял сжатую в кулак ладонь правой руки на уровень подбородка и энергично дернул ею вперед. Из-за проносящихся по улице автомобилей все это выглядело фрагментарно, как на мультипликационной раскадровке, или на фресках из развалин древнеегипетского города Амарны. Вот Длиннов сжимает руку в кулак, вот он медленно, рывками поднимает ее, а вот кулак уже вверху и губы его уже фрагментарно двигаются. Обломьев ничего не слышал, но знал, что Длиннов только что произнес традиционное “левантийское” приветствие “нопасаран!”. Это было и вовсе смешно, но Обломьев, не вставая из-за стола, повторил жест, и беззвучно, одними губами произнес традиционный “левантийский” ответ: “ротфронт!”. Длиннов подвигал своей выступающей нижней челюстью, улыбнулся и тут же опустил руку. “На органы это не похоже”,- с облегчением, подумал Обломьев, немного успокаиваясь.

Собственно, на ту же мысль наводила и одежда Длиннова. По нынешним, либеральным представлениям Обломьева, одет он был ужасно безвкусно – в короткую кожаную куртку и синие, заправленные в высокие армейские сапоги, джинсы. Сапоги были американского образца – глубокие матерчатые ботики с дырочками для вентиляции. Эта была некая разновидность баскетбольных кроссовок, в которых американские морские пехотинцы путешествовали по засушливым регионам мира. Дополнял этот безвкусный наряд черный, сдвинутый на правое ухо, берет с тонкой кожаной оторочкой. А еще к берету Длиннова был приколот крошечный блестящий значок и Обломьев не мог видеть, что там, на нем изображено, но был теперь почти уверен, что это классическое изображение головы команданте Че анфас.

Сам Обломьев уже давно носил только строгие темные костюмы классического покроя, лишь изредка позволяя себе не повязывать галстук, и внешний вид Длиннова его шокировал. Дело было даже не в кричащей безвкусице этого наряда, а в его эстетической оторванности от текущего момента и даже как бы в безвозвратной затерянности во времени. Обломьеву показалось странным видеть одетого подобным образом человека вот прямо здесь, на противоположной стороне улицы и все же он там был. Он там стоял, словно бы последних пятнадцати лет и не было вовсе, стоял, как ни в чем не бывало, и двигал там своей птичьей челюстью.

Обломьев вдруг отчетливо вспомнил, что еще в прежние “левантийские” времена, Длиннов старательно культивировал этот образ то ли кубинского революционера, то ли представителя итальянских “красных бригад”, то ли бойца немецкой “Красной Армии”, как бы стараясь дистанцироваться на возможно дальнее расстояние от образа компартийного советского бюрократа. Однажды он признался Обломьеву, что от одного только вида советских номенклатурных комсомольцев, от их одинаковых темных костюмчиков, от их аккуратных проборов в сильно прилизанных волосах, его начинает трясти. Он даже постоянно придумывал себе и другим членам “Леванта” различные псевдонимы в испанском или в итальянском стиле: “товарищ Длино”, “товарищ Годо”, “товарищ Бибо” и все в такое. Обломьева Длиннов называл тогда “товарищем Бломо”. “Ты только посмотри, Бломо,- сказал однажды Длиннов, показывая Обломьеву черно-белую фотографию Никиты Хрущева,- какое брюхо. Разве может быть у борца за счастье мирового пролетариата такой огромный живот? Конечно, нет! Такое брюхо может быть только у хорошо замаскированного империалиста. У любителя много и вкусно пожрать!”

Как только Обломьев припомнил все эти детали, он страшно испугался. Через его голову тут же пронесся вихрь фотографических образов из интернета – страшная лысая голова Никиты Хрущева на фоне трибуны ООН, его занесенный вверх туфель, его выпуклый живот (отдельно от остального туловища). Затем перед мысленным взором Обломьева возник худющий дядя Сэм в полосатом цилиндре и кургузом черном фраке, с маленькой авиационной бомбой в жилистых руках, вид на шестой флот США с высоты птичьего полета, пыльные горы Афганистана, символическое изображение нейтронной бомбы (все та же авиационная бомба с белой буквой “N” на борту). Потом появились длинные ряды золотых слитков на специальных тележках с колесиками, морской старт ракеты “Минитмен”, чудовищная в своей безвкусной роскоши яхта Онассиса, сам Онассис в окружении голливудских красоток, и, наконец - ядерный гриб над атоллом Бикини, такой же гриб, но уже над Северной Землей, смущенный академик Сахаров на фоне своего знаменитого “изделия”, Кузькина Мать в сбившемся на затылок ситцевом платочке и еще несколько картинок подобного содержания.

Обломьев быстро захлопал веками, отгоняя от себя эти образы, и уже хотел было вскочить на ноги, а затем резво побежать прочь от кафе прямо по этой вот пыльной улице, но потом он понял, как глупо будет выглядеть со стороны, и отказался от своего намерения. Тогда он решил спокойно зайти в кафе, расплатиться с официантом и справиться у него о наличии запасного пожарного выхода из заведения. Такие выходы должны были быть во всех местных кафе. Как опытный журналист он знал, что этого требуют правила пожарной безопасности и что за этим тщательно следят специально обученные люди из МЧС. Нужно было только как-то добраться до этого выхода, спокойно пройти через него на задний двор, а потом уже бросаться бегом, куда глаза глядят, только бы подальше от этого страшного Длиннова, прочь от его глубоких американских кроссовок.

Но страх уже сковал тело Обломьева. Он уже не мог совершить над собой необходимого для всех этих действий ментального усилия, твердым шагом выйти из-за стола и проследовать сначала к спасительному входу в кафе, а затем к спасительному выходу из него. Обломьев продолжал сидеть за столом и покорными коровьими глазами наблюдать за тем, как Длиннов пытается перебраться через забитый автотранспортом проспект. Ниже, приблизительно в ста метрах был перекресток со светофором и пешеходным переходом, и если бы Длиннов пошел к нему, Обломьев был бы спасен. В этом случае он мог бы броситься бежать прямо по улице, и это не выглядело бы уже настолько безобразно и глупо. Но Обломьев уже знал, что Длиннов не станет идти к пешеходному переходу. Не такой человек этот Длиннов, это не про него. Он непременно попытается пересечь этот проклятый проспект прямо здесь, у него на глазах.

И действительно, все так и случилось. Длиннов выбрал удобный момент и бросился к кафе прямо через плотный поток автомобилей. Тут же заскрипели тормоза, завыли клаксоны, а большой черный джип вроде бы даже наехал на Длиннова, но тот со спортивной ловкостью подпрыгнул, бросился на его капот и перекатился по нему своим спортивным горбом. Обломьев и глазом не успел моргнуть, а Длиннов уже совершил просто невероятный прыжок перед радиаторной решеткой фуры “DAF” и оказался на противоположной стороне улицы. Бежать Обломьеву теперь было некуда. На проспекте, в месте пробежки Длиннова, образовался, было, небольшой затор, но вскоре он, с душераздирающими матерными криками, громкими автомобильными сигналами и парой хлопков травматики, рассосался, а виновник всего этого происшествия с широкой улыбкой уже подходил к Обломьеву и протягивал ему свою крепкую руку.

Что-то я у вас получше читал. Тут прям колодезная цепь - бесконечная и холодная, а ведра все не видно во мраке сруба. Крутишь, крутишь рукоять ворота, витки ложатся рядами, но надежды напиться нет.

Классное название - как Бриллианты для диктатуры пролетариата.
Фамилии скучны и искусственны. Надо менять Длиннова однозначно! Да и Обломьева...

Вещь слишком большая - около 6 упл, не роман, конечно, ну а как по-другому?

Возможно, если с ними поближе познакомиться, то и не надо будет менять. Там еще третий будет с неблагозвучной фамилией и тогда все встанет на свои места.

- Нопасаран, товарищ Бломо!- громко выкрикивал Длиннов, пожимая мокрую и скользкую от пота ладонь Обломьева.- Нопасаран!

- Ротфронт,- улыбаясь, говорил Обломьев, отвечая на рукопожатие. Он заставил себя чуть приподняться со стула во время этого рукопожатия, но полностью разогнуть ноги так и не смог, так как его левая коленка сильно дрожала. Впрочем, этого не видно было под скатертью.- Ротфронт, товарищ Длино. Сколько лет прошло, даже не верится, да?

- Много, очень много лет прошло, дорогой товарищ Бломо,- говорил Длиннов, внимательно рассматривая дорогой костюм Обломьева.- Надеюсь, что я все еще могу называть тебя товарищем?

- Конечно,- ответил Обломьев, тяжело опускаясь на стул.- Почему бы и нет? Называй, пожалуйста. Буду очень рад.

- Отлично!- бодро воскликнул Длиннов, усаживаясь напротив Обломьева и вытирая свою правую ладонь о скатерть.

Обломьев не знал, что еще тут можно сказать и только молча смотрел на приколотый к берету Длиннова значок с изображением головы команданте Че анфас. Начало встречи могло выйти неловко скомканным, но положение спас официант. Он встал над старыми приятелями, буквально из ниоткуда грозным морским утесом вырос прямо над ними с развернутым блокнотиком в руках и слишком громко сказал:

- Что будем заказывать?!

Обломьев всегда удивлялся тому, как некоторые официанты умеют генерировать в себе волны неудовольствия, а затем транслировать их на своих клиентов. И этот официант определенно был из того же разряда. Он был буквально переполнен неудовольствием и теперь распространял его вокруг себя с просто потрясающим мастерством. Причиной была, конечно же, вот эта чашка еще чуть теплого кофе, к которой Обломьев так и не притронулся.

- Кофе,- сказал Длиннов, вальяжно разваливаясь на стуле.

- Какого вам именно кофе?- с плохо скрываемой злостью (и даже с какой-то тихой яростью) спросил официант.- “Беллисимо черного”, “Беллисимо светлого” со сливками, кофе с ванилью “Дольче Броско”, “Турецкой ночи”, “Улыбку кокотки” горького без сахара, какао-кофе “Бархата”…

- Принеси мне кофе по-кубински,- бесцеремонно прервал его Длиннов.- Кофе “Вива Куба!” принеси мне, друг.

- Такого у нас не водится,- нагло заявил официант. Вероятно, он решил, что над ним потешаются какие-то клоуны.

- Принесите нам “Беллисимо черное”,- решил вмешаться Обломьев.- Сто грамм коньяку “SP” и бисквиты, все дубль. А этот кофе уберите, оно остыл.

- Слушаю,- уже не так зло, но все еще с раздражением сказал официант.- Это все?

- Да,- спокойно откликнулся Обломьев.- Пока все.

Официант скривился, а потом двумя пальцами, словно за хвост скользкого холодного гада, схватился за завиток ручки чашки Обломьева и быстрым шагом проследовал с нею в кафе. “И зачем только я заказал бисквиты?- с тоской подумал Обломьев, провожая широкую спину официанта грустным взглядом.- Разве Длиннов станет есть бисквиты? Как глупо”. Он быстро провел ладонью по щекам и попытался расслабиться.

- Ну, рассказывай,- сказал Длиннов, закидывая ногу на ногу,- как ты жил все эти годы, чем занимался?

- Да так как-то,- Обломьев неопределенно помахал в воздухе ладонью.- В основном занимался писаниной. Сочинял всякое-разное. То да се. Одним словом – ничего особенного. Я журналист.

- Я знаю,- сказал Длиннов, сильно выдвигая вперед нижнюю часть своего птичьего лица.- И не осуждаю тебя.

- Правда?- удивленно спросил Обломьев.- Ну что же, Длино, я тебе очень за это благодарен. Нет, правда, благодарен. Сейчас, знаешь, многие осуждают журналистов.

- Наплюй на них Бломо,- сказал Длиннов.- Просто наплюй. Никто не вправе никого здесь осуждать. А особенно – журналистов. Это как если бы писаные красавцы, такие, знаешь, симпатичные хоббиты, сбились бы в одну огромную толпу, а затем тут же принялись бы осуждать друг друга за то, что они недостаточно уродливы.

Мысль показалась Обломьеву любопытной, и он закашлялся.

- Ну а ты?- спросил он, стараясь придать своему голосу шутливую дружескую интонацию.- Чем ты занимался все эти годы? Неужели так и левачил все это время, марксюрил, лимонил и прочее, так сказать, кгм?

- Это ты из-за курточки так подумал?- спросил Длиннов.- Из-за беретки?

- Ну да,- нехотя признался Обломьев. Он вдруг понял, что только что “встретил по одежке” в общем малознакомого ему человека и смутился.- Не обижайся, Длино, но выглядишь ты как закоренелый марксист.

- Просто я привык ходить так, а привычка это вторая натура,- беззаботно заметил Длиннов.- А еще это удобно и недорого.

- Значит, марксизм здесь ни при чем?- осторожно поинтересовался Обломьев.

- Ты вот спросил меня о том, чем я занимался все эти годы,- сказал Длиннов.- Так вот. Большую часть времени я потратил на переосмысление теории марксизма, да и не только его теории.

Из дверей появился официант с заказом. Он молча и ловко расставил на скатерти чашки, стаканы и блюдца, а затем развернулся и ушел.

- И как?- спросил Обломьев, прокручивая на скатерти пузатый стакан с коньяком.- Удалось хоть что-нибудь переосмыслить?

- Думаю - да,- ответил Длиннов, поднимая свой стакан.- За здоровье мирового пролетариата!

- Прозит,- вежливо сказал Обломьев, приподымая свой коньяк.

Они отпили по глотку и Длиннов продолжил:

- Понимаешь, Бломо, пристально изучая марксизм, я вдруг понял, что ничего особенно революционного в нем нет.

- Вот как?- сказал Обломьев, возвращая свой стакан обратно на скатерть.

- Да. Это всего лишь скучное бухгалтерское наставление одного бухгалтера другим бухгалтерам. Памятка по рачительной организации производства, или чего-то в этом роде. В нем содержаться только рекомендации по организации безотходного производства на огромной куриной ферме, так сказать. Бухгалтерские мысли о том, как грамотно избегать падежа, постоянно увеличивать привесы, улучшать надои, как часто следует менять подстилку в вольерах и какова должна быть ее приемлемая с экономической точки зрения толщина, а больше там ничего нет.

- В самом деле?- обескуражено спросил Обломьев. После этих слов Длиннова он снова почувствовал тревогу.- Это удивительно. Я только хотел сказать, что ты пришел к весьма необычным выводам.

- Ну да. Понимаешь, Бломо, Маркс в своей бухгалтерии не учел многих важнейших факторов. Он просто не увидел, что даже самую примитивную жизнь невозможно загнать в самый совершенный и толстый бухгалтерский отчет. А рекомендации Маркса? Что же рекомендации? Они не пропали даром. Их сейчас напропалую эксплуатируют все крупные корпорации мира, хотя конечно, стараются этого не афишировать. Да ведь все дело в том, что кроме бухгалтерии у жизни припасена для нас еще масса других факторов.

- Каких, например?- язвительно спросил Обломьев. Он страшно не любил, когда в его присутствии другие люди начинали необоснованно умничать.

- Например – так называемый биохимический фактор,- невозмутимо заметил Длиннов.- Его невозможно описать в бухгалтерских терминах, поэтому Маркс его и не учел, хотя многие очень талантливые бухгалтеры чувствовали этот фактор и время от времени пытались его описывать, но у них ничего не вышло.

- А тебе значит удалось?

- Отчасти, товарищ Бломо. Только отчасти.

- Вот как?- Обломьев зажег сигарету.- Интересно было бы послушать. Нет, правда, интересно.

- А вот смотри,- Длиннов снова отпил из стакана, расплел свои длинные ноги, засунул их под стол и распрямил там на всю длину.- Ты же не станешь отрицать того, что все империалисты на свете страшно любят устраивать мировые войны?

- Ну, прямо уж так вот и “любят”,- сказал Обломьев, наваливаясь локтями на скатерть и придвигая к себе тяжелую стеклянную пепельницу. Он вдруг почувствовал в себе какой-то интерес к этой дискуссии, какой-то странный задор и даже словно бы немного помолодел. А еще ему вдруг захотелось тряхнуть стариной и разрушить любые теории Длиннова меткими остроумными замечаниями.- Но то, что империалисты могут устроить мировую империалистическую войну я отрицать не стану. По крайней мере, самые богатые и могущественные из них вполне на такое способны. Да, иногда они раздувают мировые войны, и что из того?

- А зачем они это делают?

- Ну, это совсем просто,- улыбнулся Обломьев.- Во время войны прибыли империалистов многократно возрастают. Ну там – торговля пулеметами, военные поставки, переброска войск на зафрахтованных по сильно завышенным тарифам и заранее застрахованных кораблях, захват территорий, а потом инвестиции в восстановление разрушенных территорий и все такое. После хорошей империалистической войны они становятся страшно богатыми и все им становятся должны кучу денег.

- Ты рассуждаешь как марксистский бухгалтер,- заметил Длиннов с улыбкой.- Ты не учитываешь биохимию империалистов и важнейший биохимический фактор жизни, который я назвал БФЖ.

- Да при чем здесь это?- спросил Обломьев с досадой. Его раздражение было вызвано тем, что он никак не мог понять – при чем здесь какая-то биохимия, что это еще за фактор такой выдумал Длиннов за прошедшие пятнадцать лет? Какой еще, к чертям собачьим, БФЖ? И вообще все эти аббревиатуры всегда его страшно раздражали, хоть он и был обычным журналистом, а не каким-нибудь эксцентричным эстетствующим литератором.

- А вот смотри,- продолжал Длиннов.- Представь себе молодого неопытного империалиста, который всю жизнь непрерывно увеличивает свои капиталы. А это совсем непросто, уж поверь мне. Сейчас для этого недостаточно просто вгонять в пот мировой пролетариат при помощи организованной научными методами эксплуатации. Сейчас для этого нужны хитрые схемы, постоянные спекуляции на мировых биржах и моральных ценностях, закулисные сделки с собственной совестью и коварными партнерами, разжигание кровопролитных мировых войн и прочее. Вся эта деятельность требует титанических, а порою и колоссальных затрат энергии, здоровья и времени. И вот когда такому империалисту удается, наконец, всеми возможными неправдами скопить огромное состояние, в действие вступает биохимический фактор жизни. В один прекрасный день такой империалист вдруг понимает, что состарился и, по-видимому, скоро умрет. Он обнаруживает себя в такой, знаешь, очень дорогой механической коляске с моторчиком, видит вокруг себя людей в белых халатах, со шприцами и клизмами в руках, а затем он понимает, что это – все, конец. Биржевые новости, цены на нефть, эксплуатация пролетариата и земных недр, дальнейшее увеличение капиталов его больше не интересует нисколько. Все кончено.

- Ну, знаешь ли,- растерянно сказал Обломьев.- Все это, конечно, имеет место в жизни, но…

- Но дело в том, что таким империалистом уже достигнуты естественные биохимические ограничители, а их не объедешь даже на очень дорогой инвалидной коляске с моторчиком!- торжественно и громко закончил Длиннов. После этого он взял со стола чашку с кофе и сделал пару глотков.

- Я думаю, что в этом вопросе даже самый богатый империалист мало чем отличается от последнего беднейшего пролетария,- заметил Обломьев.

- Да, но беднейшему пролетарию в этом случае, как и всегда, впрочем, нечего терять. Он просто падает в борозду, так сказать, и на этом все. А вот сказочно богатому империалисту терять есть чего. Ведь он ужасно привязан ко всем этим, собранным в результате напряженной деловой деятельности, золотым слиткам, картинам, барельефам древних греков и огромным кожаным мешкам с разноцветными акциями и облигациями внутри.

- А если даже и так,- заметил Обломьев,- то я все равно не понимаю - причем здесь мировые империалистические войны?

- Очень просто. Дело в том, что поначалу все престарелые империалисты не верят в происходящее и пытаются бороться с естественной монополией биохимического фактора жизни. Они огромными порциями принимают очень дорогие таблетки, вырезают из своих тел куски старой плоти, колют в себя сыворотки, незаконно спродуцированные из зародышей пролетариев, вшивают в себя молодые пролетарские почки, печенки, и даже сердца, и чего только они не делают, но это им не помогает. Качество старой плоти от этого, конечно, не улучшается, тело постепенно покрывается сыпью и деревенеет, а в местах уколов возникают отвратительные наросты и опухоли. И вот приходит день, когда старый империалист садится в свою механическую тележку, опускается на лифте в бронированный подвал своего роскошного дворца и принимается ездить по нему, напряженно всматриваясь в полки с золотыми слитками, в мертвые глаза мраморных статуй с отбитыми носами, в забитые картинами стеллажи. Он смотрит на барельефы древних греков и наваленные повсюду кожаные мешки с облигациями, а затем, на каком-то этапе этой экскурсии, его глаза наполняются слезами и нервы его сдают. Империалист останавливается в центре своего подвала, начинает рыдать и громко обращаться к различным высшим силам с просьбой помочь ему преодолеть монополию БФЖ. Он готов отдать за это все свои сокровища, но высшие силы безмолвствуют, они не вступают в контакт с империалистом. Похоже, золото, акции и даже шестипроцентные облигации, их не интересует абсолютно. Здесь, кстати, в дело вступает еще один не учтенный марксистскими бухгалтерами фактор – сакраментальный, но я его еще как следует не проработал.

- Складно,- признал Обломьев.- А мировые войны-то здесь при чем?

- А при том, что империалист очень скоро признает свое поражение перед заурядной биохимией и страшно озлобляется на весь мир из-за естественной монополии БФЖ. Сначала он едет в Африку и начинает там делать прививки всем подряд, потом он летит в Бразилию и борется там со СПИДом, затем отправляется в Антарктиду и начинает спасать там пингвинов, но скоро понимает, что все это – полумеры, все это – не то. И вот тут-то, совсем отчаявшись, он и начинает раздувать очередную империалистическую войну. По всему миру молодых пролетариев срочно переодевают в камуфляж, дают им в руки автоматы и отправляют в поля – убивать друг друга. На этих полях, специально обученные корреспонденты снимают хронику войны, и старый больной империалист регулярно просматривает ее в своем бронированном подвале. “Вот,- думает он, всматриваясь в экран.- Этого пролетария разорвало в клочья, а тот сгорел в танке и это факт. А ведь они были так молоды, а я так стар. Но их больше нет, а меня сейчас повезут на процедуры и сделают несколько взбадривающих уколов. Значит, в моей тяжелой деловой жизни какой-то смысл все-таки был. Я прожил ее не зря и теперь могу спокойно умереть”. Одним словом, кровопролитные мировые войны помогают старым империалистам хоть как-то примириться с существованием непобедимой монополии БФЖ. Убив несколько миллионов молодых, полных сил, пролетариев они постепенно успокаиваются и спокойно умирают. Я не отрицаю факта наживы на кровопролитных войнах, но занимаются этим делом только совсем молодые и глупые империалисты. У старых и опытных другие мотивы, а ведь нашим миром наживы управляют именно они. Все мировые войны проистекают именно из этого столкновения империалистов с БФЖ и марксистские сказочки о трехстах процентах прибыли здесь абсолютно ни при чем. Империалисты, конечно, бывают в некоторых вопросах очень мелочными, но только не в вопросах биохимии и не настолько мелочными, как об этом обычно принято думать, уж поверь мне на слово.

Обломьев вдруг понял, что в выводах Длиннова есть кое-какая логика, какой-то скрытый, потаенный резон. Осознав это, он почему-то сильно разволновался и начал большими глотками пить кофе, заедая его крупными кусками слегка подсохшего бисквита. На автомобильную гарь Обломьев больше не обращал никакого внимания.

Равномерная работа челюстями странным образом успокаивала нервы, она работала не хуже чем отирание складок на щеках, и его чашка быстро опустела, а затем с блюдца исчез и бисквит. Обломьев стряхнул с лацканов пиджака бисквитные крошки, а затем показал большой палец официанту, который все это время исподтишка наблюдал за ними из-за шторы главного зала. Официант кивнул головой и исчез в глубине кафе, а сама штора слабо качнулась.

- Но ведь не все определяется исключительно БФЖ?- спросил Обломьев, протирая бумажной салфеткой перепачканные кремом пальцы.

- Конечно,- тут же согласился Длиннов.- Таких факторов множество – ментальный фактор - МФЖ, например, фармацевтический фактор - ФФЖ, сексуальный и гастрономический факторы - СФЖ и ГФЖ, зрелищный фактор – ЗФЖ, фактор информационного продувания мозгов - ИПМФЖ, Х-фактор - Х-ФЖ, и это только основные факторы, так сказать, а ведь есть еще и второстепенные. Такие, как футбольный фактор - ФуФЖ, пивной фактор - ПиФЖ, фактор весенних магнитных бурь - ВеМаБуФЖ и еще целая группа различных факторов. “И-нет-и-да”-фактор, например - ИНеДаФЖ. Я не хочу хвалиться, но, по-моему, Бломо, мне удалось создать очень неплохую теорию, которая подтверждает неизбежность глобальной пролетарской революции - ГПР, основанной на случайном кризисном сочетании всех этих факторов. Ты только вслушайся, как звучит – Великая Сексуалистическая Революция - ВСЕР! Или Всемирная Фармакологическая Революция -ВСЕФАРЕ, или - Пролетарская Революция Весенних Магнитных Бурь - ПРЕВЕМАБУ! А если представить все эти революции в комплексе, так сказать? А? Каково? Никакая Великая Октябрьская Социалистическая Революция – ВОСР, со всем этим даже рядом не стояла!

- Но так ли уж они неизбежны?- с сомнением спросил Обломьев. Он знал, что левые ужасно любят составлять новые аббревиатуры, но их обилие в пламенной речи Длиннова все же неприятно резануло его чувствительное к словесному творчеству журналистское ухо.- Все эти восры и всеры?

- Они настанут,- твердо сказал Длиннов.- Даже не сомневайся. Я вывел специальную формулу и в ней есть коэффициент “ку”, который учитывает общее количество земных пролетариев и их отношение к суммарному количеству всех земных империалистов. Этот “ку” подавляет все другие коэффициенты своей чудовищной массой, так сказать, своими абсолютными значениями.

- А что же,- спросил Обломьев.- Разве бухгалтерский фактор такой уж никчемный?

- Ну, почему же сразу “никчемный”? Для него в моей теории тоже нашлось место. Это как бы такая квадратная рамочка для эпитафии. Такая, знаешь, красивая квадратная виньетка для стройной теории ГПР.

Официант принес еще одну чашку кофе и блюдце с бисквитом. Обломьев поблагодарил его взглядом и тут же, обжигая губы, отпил из чашки большой глоток и торопливо заел его чуть подсохшим бисквитом.

- Ну, хорошо,- сказал он.- Пусть так. Но я-то здесь при чем? Я, знаешь ли, постепенно сделался убежденным либералом по жизни, и все эти пролетарские прелести, понимаешь ли, мне сейчас абсолютно безразличны. Скажу больше – я живу на деньги, которые получаю за информационное обслуживание слуг народа. Тех самых слуг, что на каждых выборах обещают сделать народу бесплатный педикюр, так сказать, но никогда не исполняют своих обещаний. Как же это, в сущности, глупо звучит – обслуживание слуг, и теперь я понимаю, какая это страшная участь – работать прислугой у слуг, но тем не менее. А впрочем, тебе этого не понять.

- Я знаю,- заметил Длиннов.- И даже понимаю тебя, поверь. Я уже давно понял, что либералы сами по себе довольно безобидны. Они играют роль как бы гигиенической прокладки между империалистами и коммунистами, которая, кстати, очень быстро сгорает во время более-менее крупного экономического кризиса. Я думаю, что именно в этом состоит их историческое предназначение - хоть немного смягчать эти самые кризисы, жертвовать собой ради относительной стабильности, так сказать, и поэтому они мне малоинтересны. В данном случае, Бломо, ты меня интересуешь не как ситуативный или убежденный либерал, а как либерал-журналист.

“Вот тебе раз,- подумал Обломьев.- Либералы как таковые ему, выходит, не интересны, а либералы-журналисты, почему-то - да. Неужели сейчас совестить начнет?” Обломьев решил применить свои профессиональные навыки и “включить дурака”. Он сделал добродушное глупое лицо и сказал:

- Я совсем ничего не понимаю. О чем ты, Длино?

- Дело в том, что любая теория нуждается в подкреплении фактами. Так?

- Допустим.

- И я совсем недавно сообразил - как можно обзавестись одним, но самым важным подтверждением своей теории неизбежности ГПР. Это подтверждение настолько глобально, что больше никаких подтверждений для моей теории не понадобиться. За глаза хватит его одного. А ты мне нужен в качестве свидетеля такого подтверждения. Причем – грамотного, пишущего свидетеля. То, что ты сделался либералом, меня не волнует. Это даже хорошо, так как твой либерализм поможет нам сохранить объективность.

“Нам?- подумал Обломьев, холодея от ужаса.- Он только что сказал “нам”? Невероятно! А может быть, это все же органы? Взяли да и устроили мне свою органическую проверку, так сказать. Тест на профпригодность? Но зачем? Хотят проверить мою компетентность в написании панегириков? Какая чушь! А впрочем, не зря же поговаривали, что “Левант” будто бы был развален изнутри своими же стукачами и провокаторами. Может быть Длиннов один из них? Сейчас никому нельзя доверять, а особенно бывшим левым активистам”.

- А что я должен буду засвидетельствовать?- спросил он вслух.

- Ты помнишь товарища Годо?

Теперь Обломьева бросило в жар. Помнил ли он товарища Годо? О, да! Конечно, он помнил этого товарища! Такого товарища забыть было просто невозможно, даже при всем желании. Настоящая фамилия этого человека была - Годовалый, и переделать ее в “Годо” могла только пораженная болезненной левизной фантазия Длиннова.

Годовалый был бывшим десантником, но не простым, а десантником-разведчиком или десантником-диверсантом. В общем, десантником плюс что-то еще. Он окончил советское военное училище перед самым распадом СССР, и попал по распределению в 14-ую ударную армию, в Приднестровье, где был сразу же брошен в бой и сильно контужен разрывом фугасного снаряда во время отражения атаки молдаванского империализма на приднестровские земли, а затем списан подчистую. Таким образом, Годовалый пополнил собою ряды молодых военных пенсионеров-инвалидов в самом начале своей десантно-диверсионной карьеры. Было понятно, почему такой человек оказался в рядах “Леванта”. Вероятно, после того рокового взрыва он хотел понять своим контуженным мозгом хоть какую-то правду о происходящем вокруг и о своей так рано искалеченной жизни, а не так, как там оказался Обломьев – из-за юношеского романтического нонконформизма, и не так, как Длиннов – из-за последствий удара о барьер бобслейной трассы и последующей приверженности к идиотскому философствованию. Да, сейчас Обломьев все это видел очень ясно.

Годовалый всегда казался ему страшным человеком. Вероятно, это ощущение возникало из-за глаз Годовалого – у него были редкие, цвета очень светлого какао, глазные яблоки, которые совсем были не видны на фоне остальной роговицы, но точки зрачков были очень крупными и выразительными. Обломьев иногда думал, что это были не человеческие глаза. Возможно, сама смерть теперь смотрела на мир через эти черные точки зрачков. Во всяком случае, Обломьев тогда так думал и сейчас он продолжал думать так же.

Человеком Годовалый был невысоким, но зато каким-то плотным и очень подвижным. Он все время совершал массу быстрых ненужных движений – какие-то порывистые шаги в разные стороны, какие-то обманные движения руками и корпусом, какие-то резкие приседания плюс качающаяся походка бойца невидимого фронта, изо всех сил пытающегося затруднить прицеливание по себе засевшего где-то, и никому невидимого снайпера.

Даже протягивая руку для рукопожатия, он несколько раз дергал ею разные стороны, и его визави вынужден был ловить эту руку в воздухе, но Годовалый не давал ее поймать, а наоборот – ловко ловил руку сам, каким-то необычным и сложным захватом. Когда же рука визави была поймана этим захватом, Годовалый жал ее так, что у визави трещали костяшки суставов, и его лицо сильно перекашивало от боли. И еще – схватившись за руку, он резко дергал ее вниз, так что здоровающийся человек вынужден был приседать или сильно наклоняться вперед, а мог даже упасть от неожиданности во время такого приветствия.

Поэтому с ним всегда избегали здороваться за руку хорошо знающие его люди, особенно девушки-“левантийки”. Они при встрече посылали товарищу Годо воздушные поцелуи с другой стороны улицы, а он в ответ кричал им “нопасаран!”, страшно тараща свои белые глаза с черными точками зрачков. Еще у него была привычка сильно раздувать ноздри и шумно вдыхать в себя воздух. Годовалый делал это, когда ему нужно было срочно найти что-то, или кого-то, и как ни странно, он всегда находил, удивляя этим звериным чутьем своих товарищей.

Голова Годовалого была теперь, после контузии, его самым страшным оружием. В драках с молодыми фашистами он всегда, первым делом, наносил противнику удар головой в лицо и Обломьев мало видел людей, которые смогли выдержать этот страшный удар и не упасть. Во время разгона митингов, когда остальные “левантийцы” старались защитить от ударов дубинками в первую очередь свою голову, Годовалый словно бы специально подставлял ее под эти удары. Казалось, что его голова совсем не чувствует боли. Он даже смеялся тогда.

- Да,- сильно побледнев, сказал Обломьев.- Я помню Годо. Но он-то здесь при чем? Он что, тоже принимал участие в разработке твоей теории ГПР?

- Нет,- сказал Длиннов, улыбаясь.- Конечно, нет. Не такой он человек, Годо, чтобы принимать в подобном участие. Просто я с ним однажды поделился своими соображениями. Вот как сейчас делюсь ими с тобой.

- Тогда при чем здесь товарищ Годо?

- Понимаешь, после распада “Леванта”, Годо тоже завязал с традиционным марксизмом, но подался не в либералы, как некоторые, а в уфологи.

“В уфологи?- с ужасом подумал Обломьев.- Ну и дела. Хотел бы я посмотреть на такого уфолога. Впрочем, нет, не хотел бы”.

- Ха-ха,- сказал он вслух.- Интересная получается уфология. Могу себе представить.

- Нет, не можешь,- уверенно заявил Длиннов.- А вообще-то среди местных уфологов полно различных течений и направлений. Почти как в местном левом движении когда-то, в прежние времена. Среди них есть и вялые кабинетные уфологи, и уфологи коммерческого направления, пытающиеся заработать на зеленых человечках из так называемых “НЛО”, и просто психически нездоровые уфологи. Однако есть среди них и полевые уфологи-практики, довольно деятельные и энергичные люди, к слову сказать. Наш друг Годо примкнул именно к полевым уфологам, как ты понимаешь.

- Ну, что же, примкнул так примкнул,- сказал Обломьев, нервно поеживаясь.- Возможно, что для всех так даже лучше.

- Дело не в том, как и где, и кому от этого лучше или хуже, а в том, что в полевой исследовательской группе товарища Годо все твердо уверены, что инопланетяне действительно существуют, и что все они – коммунисты!

Обломьев как раз собирался допить свой коньяк, но после слов Длиннова поперхнулся, сильно закашлялся и чуть не уронил стакан.

- А ты?- спросил он, промокая лацканы пиджака бумажной салфеткой и избегая при этом смотреть Длиннову в глаза.- Ты как считаешь?

- По этому вопросу я полностью солидарен с товарищем Годо,- твердо сказал Длиннов, резко откидываясь своей сутулой спиной на спинку стула.- Подумай сам, Бломо! Если бы инопланетяне были империалистами, они тут же, сразу же после прибытия, развязали бы здесь империалистическую войну космических масштабов!

- Да зачем им?!- воскликнул Обломьев.

- Да мало ли - зачем! Чтобы колонизировать Землю, высосать из нее все ресурсы, а землян превратить в рабов, например. Или – переработать их на мясные консервы. Перекусать всех и превратить в зомби, наконец. Кто знает, что может быть у космических империалистов на уме? Ты знаешь? Нет! Я тоже не знаю, да и знать не хочу, если честно. А посмотри на американские фантастические фильмы про инопланетян. Что это такое?

- А что это?- непонимающе захлопал глазами Обломьев.

- Это рефлексия земных империалистов, по поводу возможных мотивов империалистов космических. Вот что это такое. Понимаешь? Они ведь про себя все прекрасно понимают, поэтому страшно боятся получить такое же прямо из космоса. Вот почему в этих фильмах все всегда заканчивается человеческими консервами. Это проекция земли на небо, понимаешь? Однако в жизни мы ничего такого не замечаем. Инопланетные тарелочки спокойно летают себе повсюду и ни на кого не нападают. Конечно, их интересует военные объекты земных империалистов, но это, по-моему, легко объяснимо. Они просто хотят знать, чего можно ожидать от неуравновешенных местных империалистов в случае чего. И потом – идея безудержного накопления капиталов во вселенских масштабах не имеет никакого смысла. Это глупость. Материальные ресурсы Вселенной бесконечны. Зачем, а главное – как и куда их накапливать? Перевозить золотые астероиды из одного конца Вселенной в другой и прятать их там в пылевых туманностях, но зачем? Да и где взять столько древесины для печати огромного количества денежных знаков, которыми нужно же будет как-то заполонить всю Вселенную? А космические биржи? Чем на них спекулировать? Черными дырами? Они коммунисты, говорю тебе!

- Какой бред!- воскликнул Обломьев.- Как можно верить во всю эту чушь?! Тарелочки, блюдца, спекуляции дырами, инопланетные коммунисты! Для Годо это простительно, но ты, Длино?! Как ты мог купиться на такое?!

Вместо ответа Длиннов запустил руку во внутренний карман куртки, а затем вытащил и бросил на стол свернутый вчетверо газетный лист. Обломьев вздрогнул. Он сразу же догадался – что это, но боялся в этом признаться даже самому себе. “Вот так замыкаются железные кольца,- подумал он с ужасом.- Стальные обручи, которые мы выковываем собственными руками, вот так сжимаются вокруг нас!” Он помедлил, но потом все же сделал над собой усилие, взял этот скомканный листок дрянной газетной бумаги и с отвращением развернул его.

На титульном листе предсказуемо располагался фотографический коллаж с голыми красотками в непристойных позах, а на второй странице была его статья с фотошоповской поделкой редакционного художника Славика. Рубрика называлась “Секретные материалы”, а статья – “Я это видел собственными глазами”. Обломьев отлично помнил, что назвал эту проклятую заметку “Случай в Бормотухах”, но в редакции желтой газетенки все перекрутили на свой манер, и теперь он мысленно проклинал себя за то, что никогда не писал под псевдонимами. Он сидел, тупо уставившись в газетный листок, и не знал – что теперь делать, что сказать Длиннову.

- По этой статье я тебя и вычислил,- сообщил тот.- Сначала подумал – не он, а потом покопался в сети и понял – он. В смысле – ты. Как ты можешь отрицать существование инопланетян, если все видел собственными глазами?

- Я.. я…- пробормотал Обломьев.- Что-то такое видел, конечно, но… но не четко… было уже темно… все расплывалось. А ч-черт!

Он бросил газету на стол и энергично потер ладонями складки на щеках. Казалось, Длиннов совсем не обратил внимания на психическое состояние Обломьева. Он быстро допил коньяк, а затем начал есть бисквит, быстро двигая выступающей вперед нижней челюстью. Обломьеву ничего другого не оставалось, как только молча сидеть напротив и разглядывать свои руки. Длиннов доел бисквит, выдернул из пластмассового стаканчика бумажную салфетку и начал тщательно протирать ею пальцы. Затем он прокашлялся, бросил скомканную салфетку в пепельницу и сказал:

- Дай сигарету.

Обломьев молча протянул ему пачку легкого “L@M”, а затем щелкнул зажигалкой.

- Вообще-то это статья – чепуха,- сказал Длиннов, ловко выпуская изо рта три неровных колечка дыма.

- Я рад, что ты это понимаешь,- хмуро заметил Обломьев. Он просто не знал теперь – о чем здесь можно еще говорить.

- Да,- согласился Длиннов.- А вот с товарищем Годо все не так просто.

- А в чем дело?- насторожился Обломьев.

- Он утверждает, что его полевая группа приблизительно неделю тому назад вышла на инопланетян, которые орудуют вот прямо здесь, у нас, на окраинах города – в районе Бормотух. Как раз в тех местах, где ты, хе-хе, видел инопланетную тарелку собственными глазами. А главное, товарищ Годо уверен в том, что сможет организовать с ними встречу.

- Организовать?- глупо спросил Обломьев.- Встречу?

- Да, организовать что-то вроде интервью,- Длиннов затянулся сигаретой и выпустил изо рта целую эскадрилью колец,- и я ему верю. Ты же знаешь, что Годо никогда не врет.

Да, это было правдой. Товарищ Годо никогда не врал. Он просто не знал, как это делается. Обломьеву опять сделалось страшно.

Перед ним вдруг, без всяких усилий с его стороны, появились видение и в нем присутствовали чудные бедра его жены. Собственно, здесь были не только бедра, а вся ее нижняя часть – и прекрасные бедра, и прелестные точеные ножки и все остальное. Обломьев машинально, но как-то отстраненно, вяло, порадовался классической красоте этих бедер. Казалось, что все это появились перед Обломьевым, чтобы поддержать его в трудную минуту. Ножки постояли немного на фоне песчаного морского пляжа, а затем развернулись и бросились в теплые волны Средиземного моря. Они удалялись от Обломьева все дальше и дальше, а из-под мелькающих в зеленой морской лазури розовых пяток летели морские брызги. А потом ножки скрылись в волнах, за ними исчезли бедра, а потом и все остальное тоже исчезло, и это чудное видение рассеялось.

Перед ним снова сидел Длиннов в своем дурацком черном берете. Он улыбался.

- Чего ты от меня хочешь?- устало спросил Обломьев.- Говори прямо, как товарищ товарищу, не юли.

- А вот это уже настоящий, мужской разговор,- серьезным и даже каким-то торжественным голосом сказал Длиннов.

- Мужской, женский. Давай, выкладывай,- с раздражением сказал Обломьев.

- Я хочу, что бы ты присутствовал при этом разговоре.

- Зачем это?

- Нам нужен независимый свидетель из либеральных кругов. Ты же понимаешь, что если дело дойдет до дискуссии в СМИ, нам никто не поверит. Особенно товарищу Годо. А либералу могут поверить.

- Ох, х-хос-с-споди!- сипло воскликнул Обломьев.- Да кто сейчас верит хоть кому-нибудь? Какая дискуссия?! Все современные дискуссии - это просто информационные игры! Это соревнования по набрасыванию информационной лапши на уши, понимаешь?! Они интересны только информационным спортсменам-профессионалам, которых, кстати, и самих почти уже не осталось! Какая разница – кто подтвердит ту или иную информационную чушь?! Какие еще свидетели-либералы?! Кому они сейчас нужны, а главное – на хрена?!

- Формальности должны быть соблюдены в любом случае,- холодно заметил Длиннов.- Группе из уфолога, левого теоретика и либерала вполне могут поверить.

- Кто может поверить?!- со стоном спросил Обломьев.- Ушастые разеватели ртов?! Хлопающие глазами потребители информационной лапши?!

- Те, кому это все еще интересно,- невозмутимо заметил Длиннов.- Таких людей немного, но они пока есть. Булонская система еще не развернулась здесь в полную силу, и не смогла переработать весь человеческий материал в однородную безликую массу ушастых этих самых, ну ты понял – кого. Так что такие люди пока имеются. Или ты испугался?

- Кто? Я?- как только Обломьев произнес это вслух, он тут же понял, что – да, испугался, причем довольно сильно.

- Да – ты,- спокойно сказал Длиннов.- Либералы очень пугливые, я знаю, но это не страшно. Если испугался, то просто так и скажи: “Да я испугался. Я боюсь узнать о том, по каким законам развивается разумная жизнь Вселенной. На фиг мне это нужно? Нам, либералам, интересны совсем другие вещи. Узнавайте это сами”. Скажи это Бломо, и я сразу же уйду. Я найду кого-нибудь другого.

Обломьев хотел крикнуть прямо в лицо Длиннова: “Да! Да! Да! Мне страшно, идиот!”, но вместо этого тихо сказал:

- Нет. Мне совсем не страшно. Хорошо, я пойду на это дурацкое интервью. Еще неизвестно, кстати, на кого там вышла уфологическая группа товарища Годо. Если они там все такие, как Годо, то это может быть все, что угодно – от воздушного шара до дикого лесного зверя.

- Молодец!- воскликнул Длиннов.- Вот теперь я узнаю прежнего Бломо! Ты ни о чем не пожалеешь, дорогой товарищ! Это я тебе обещаю!

“Тебе-то откуда знать, о чем я пожалею, а о чем возрадуюсь?- с тоской подумал Обломьев.- Тебе-то откуда об этом знать?”

Впрочем, теперь уже было поздно задавать вопросы. Теперь можно было, только молча плыть по течению, время от времени переворачиваясь на спину и обозревая горизонт событий.

- Тогда так – завтра в семь вечера, у входа в супермаркет “Копейка”, тот, что недавно построили в Бормотухах,- сказал Длиннов.- Знаешь, где это?

- В Бормотухах?- удивленно спросил Обломьев. “Бормотухами” называлась на местном городском жаргоне депрессивная, застроенная заводскими корпусами и ветхими пятиэтажками, окраина города. Раньше, еще в советские времена, этот городской район называли “Простоквашино”, а потом он как-то незаметно получил свое новое имя – “Бормотухи” и Обломьев ни за что не поехал бы туда даже днем.- В семь часов вечера? Но это же опасно.

- Не волнуйся, товарищ Бломо!- весело воскликнул Длиннов. Обломьеву показалось, что он пришел в возбуждение и даже развеселился.- Мы с Годо отвечаем за твою безопасность! Только оденься во что-нибудь подходящее, зачем нам самим нарываться на неприятности? Такие вот костюмчики в Бормотухах не любят. Могут случайно оторвать рукав, а-ха-ха! Ты же журналист, должен врубаться в такие вещи! Да и парк, над которым ты своими глазами видел свою летающую тарелку, находится там, неподалеку, о-хо-хо! Правда, забавно?

- Ладно,- сказал Обломьев. Ему были неприятны намеки Длиннова.

- Тогда до завтра,- весело сказал Длиннов, возбужденно пошевеливая своей нижней челюстью.- Ох, чувствую умоем мы завтра всех фукуям этого мира, ох, чувствую, завтра мы их напарим! Нопасаран!

- Ротфрон,- механически откликнулся Обломьев. Ему совсем не хотелось участвовать в подобных массовых умываниях кого бы то ни было, или кого-то там вот так вот напаривать, но отступать из этой бани было уже поздно.

Длиннов торопливо допил кофе, похлопал Обломьева по плечу и быстро покинул веранду. Тут же к столу подбежал официант.

- Что-то еще?- спросил он, вынимая из кармана рубашки свой идиотский блокнотик в коричневой кожаной обложке.

- Нет,- тихо сказал Обломьев.- Это - все. Все, понимаете?

- Да, я понимаю. У вас карточка или наличные?

Обломьев молча протянул официанту пластиковую карточку и тот пошел с нею к кассовому аппарату, который стоял на стойке бара, там, внутри заведения, рядом с искусственной пальмой и большой мягкой куклой Шоколадной Панды Йо.
***