Это чисто деревенское, нежное, мягкое – то, что уже умирает.
Вряд ли это может понять житель города, когда ты идёшь мимо колышущейся спелой ржи, полной теплого солнца, тугой, налитой; и в ней просвёркивают васильки, купины донника и стебли душистого клевера. Роится мошкара; жадные оводы вьются кругом, привлечённые запахом пота и так и норовят пролезть под одежду; изредка басовито гудит шмель. Жара, девушки идут по утоптанной тропке вдоль поля, облепленные платьями; хочется к реке – туда, где солнце блестит ослепительно, будто полирует зеркало из водной глади; полоскать ноги в мелком, прибрежном иле, пугать рыбок. Мечтается о краюхе хлеба, мощной, толстой, намазано густым мёдом, таким едучим, что раздирает горло. А хлеб так пахнет, что одуряет, хочется закрыть глаза.
А ещё – жирный красный борщ.
А ещё мечтает о ночи, когда дневные шумы утихнут, только лают собаки, всё тонет в смолистых тенях, на небо высыпают пригоршни звёзд, и можно разжечь костёр – из узловатых, кривых ветвей, что горят так жарко, со щелчками, ворчат и ругаются на своём лесном языке; огонь жадно облизывает их жёлтыми языками, закручивается в спирали, гудит и рвётся вверх, как полоумный. В этом есть что-то безумное, вакханалическое, алое золото, будто вырвавшееся подземное пламя.
Деревня пахнет смолой, деревом, хлебом.
И всё это – костёр, огонь, небо, краюхи и лай собаки – такое умопомрачительно вкусное, что хочется запустить в небо зубы и есть, есть, есть, глодать живьём этот воздух, это небо, поблёскивающее зарницами на краю окоёма, плеснутое не небо Молоко Лебединой Дороги, сруб дома, жаркие золотые угли, что похожи на невиданный папороть-цвет. Деревенские девушки, простые, пухлые, без косметики; повалившийся плетень; давно бесполезная груша, что вымахала повыше иного дуба; копны сена, подпирающие небо не уже какого-то иноземного Атланта.
Деревня… немного тебе осталось.