Во Мгачах три библиотеки: 1) Центральная в Доме Культуры, 2) школьная и 3) близкая к моему дому — Восточная. Вот в неё то я и ходила. Там детский отдел, взрослый, научный и блатной «из-под полы». Моя мать была как раз блатная, то есть хорошая читательница, сдающая книги в срок. Поэтому она читала элитные журналы чуть ли ни самой первой: «Новь, Дружба народов, Новый мир, Иностранная литература, Роман-газета, Смена, Юность» и другие. Но ещё и кучу книг успевала перечитывать, чаще детективы. Сядет у печки, курит папироску «Беломор» и читает...
Не, я детективы не любила. Я в школу пошла почти в восемь лет. А через год записалась в библиотеку и взяла свою первую книжку (в 4 листа) написанную аршинными буквами «Цыпленок» Корнея Чуковского. Библиотекарь так странно на меня посмотрела! Но я сделала вид, что всё в порядке и гордо отправилась читать. Зря она так странно на меня смотрела, я раньше срока перечитала весь детский отдел и попросилась во взрослый.
— Взрослый раздел можно читать только с 14 лет, — холодно ответила тётенька библиотекарша.
Я насупилась:
— Ну хоть в научный то можно?
— В научный можно.
Но как же она ошиблась! В конце научного отдела гордо красовались тома всех классиков: наших и зарубежных. Я сделала вид, что разочарована и притворно вздохнула:
— Ну что ж, раз мне нельзя приключения, фантастику и детективы, буду читать то, что есть.
А потом я и за научную литературу принялась. Ну как совсем подросла.



Буракова Иннка — соседская девочка, на два года младше меня. Говорят, назвали её также модно, как и меня, глядя на меня. Захожу я как-то на её летнюю кухню, смотрю, лежит целый ворох детских библиотечных книг с большим синим штампом на обложках. Я цап их в руки и давай перебирать: «Что наша Бурачиха читает?»
А там восемь книжек и все стихи! Я то стихи читать не любила: да ну, занудство одно. Но тот, кто их любит — герой в моих глазах. Уважуха! Уже по-особенному смотрю на соседку и спрашиваю:
— Молодец, поэзию любишь?
— Да не, просто стишки читать быстрее, в них букв мало.



Раз в месяц к нам привозили мороженное из совхоза Тымовское (60 км от нас). В «Кулинарии» выстраивалась длинная очередь, которая начиналась на улице и заканчивалась внутри магазина. Покупатели держали в руках авоськи с трёхлитровыми банками или бидончики, в которые продавщицы накладывали лакомство. Пломбир был удивительным, из натуральных необезжиренных сливок, а сливочное — из необезжиренного молока.
Помню, дело было зимой. Обе трёхлитровые банки в нашей семье закончились быстро, и я подползла к уставшей матери:
— Мам, а почему во Мгачах не делают мороженое?
— Хм, ты видела на Рождественке наше стадо коров?
— Да, ну и чё?
— Там три калеки пасутся, даже на ясли, детсады и школы молока не хватает. А тебе ещё и мороженое подавай! Обосрёшься.
— Ага, дети в твоих яслях обосрутся! — насупилась я.
Подслушивающему наш разговор отцу, видимо, стало жаль дочурку, он вышел с литровой кружкой на мороз, зачерпнул в неё хрустящего снежка и вернулся в дом. Открыл банку сгущёнки, перемешал её со снегом и сказал:
— На съешь, мороженку «Иван и Ка»!
Ну я и съела.
— Очень вкусно! Па, а что такое «Иван и Ка»?
— Как что, «Иван и кака».
— Тьфу на вас обоих, самое светлое обгадите!
— Сегодня вечером это светлое коричневым из тебя выйдет.
Я снова насупилась и больше не ждала, когда привезут белую сладость в посёлок, а всё больше задумывалась о душе и теле:
— Неужели, когда я умру, моё тонкоматериальное тело тоже будет вынуждено искать тонкоматериальную еду и тонкоматериально испражняться? Нет, не хочу я такой жизни вечно! А нельзя стать после смерти просто Разумом и всё, а?
С тех пор родители очень тактично звали меня к столу:
— «Кусочек Разума и К», идите кушать!



Наш класс повезли на экскурсию в город Александровск-Сахалинский в колбасный цех, ну и ещё куда-то... не помню. В колбасном цехе жутко: железный амбар с котлами, наполненными фаршем; и жирные крысы, бегающие прямо по котлам. Я приехала домой в угнетённом состоянии:
— Нет, вы видели, там крысы аж пешком ходят!
— Видели, — сонно вздохнули родители, не отрываясь от экрана телевизора.
— Нет, ну эти твари ещё и в фарш прыгают, а потом их прямо с костями большая мясорубка перемалывает, и затем всё это в колбасу напихивают. Вот что мы жрём!
— Привыкай, дочь, к правде жизни, — зевнул отец.
Я не унималась:
— Ну зачем нас повезли на такое смотреть? Чтобы мы перестали есть колбасу?
— Ой, а и правда, — оживилась мать. — Вань, на сколько мы сэкономим семейный бюджет, если будем покупать колбасных изделий на одну треть меньше?
— Ни на сколько, — махнул рукой Иван Вавилович. — Инна Ивановна дожмёт бюджет сыром и молоком. Дочь, а вас в молочный цех не планируют отвезти?
— Не знаю, а чё?
— А то, там, говорят, кошек в котлах перемалывают!
В моей душе вспыхнула целая буря, но быстро погасла, я равнодушно опустилась на стул:
— Хрен вам, а не экономия! Перехожу на зелёный горошек мозговых сортов. И в день буду съедать не меньше трёх банок, так и знайте!



В 1984 году мамка купила цветной телевизор «Рекорд» за 700 рублей. Говна со стороны отца было много! Он ещё от большого двухкамерного холодильника не отошёл, а тут на тебе, новая беда. Дело в том, что все крупные покупки совершала Валентина Николаевна, а Иван Вавилович с удовольствием их материл, и ни в шутку материл, а всерьёз, до покраснения кожных покровов лица и шеи, до брызганья слюной. Очень много нервов он забирал у матери своей пустою пеной. Новый диван год материл, каждое кресло по полгода, вот и на холодильник только-только нацелился, а тут бабац: телевизор! Ванятка даже осерчал, два предполагаемых года матов ему пришлось укладывать в один год. И это было серьёзно, ведь жена не дала ему растянуть удовольствие, а поэтому виновата в двойном объёме. Но скажу по секрету, он когда каждую новую вещь отматерит вволю, то потом с таким удовольствием ею пользуется! На диване или на кресле развалится и храпит. Красота! Точно также вышло и с цветным телевизором, бедный папка аж в огороде стал меньше работать, дюже ему нравилось смотреть балет в красках и всё прочее.
— Лежишь, хрюкаешь от счастья, морда твоя рыжая! — бурчала на него мать.
Тот виновато хихикая, отшучивался, или накрывался газетой и делал вид, что спит, мол: даром мне не нужен твой телевизор.
Меня очень сильно расстраивали их ролевые игры! Зато теперь я где-то даже этим забавам и благодарна. Вот обматерите меня с ног до головы... И глазом не моргну! Мои тролли уже знают это.

Оп ляля, оп ляля,
и на небе есть игра
в подкидного дурака.
Уходите со двора
черти да чертята,
я тыщу раз проклята!

В конце марта на море начался ледоход. Никогда не имела такой привычки — прыгать по льдинам. А тут весь шестой класс решил идти. Не отвертишься! Да и любопытно: шо це таке? Ну и попёрлись мы всей толпой. Я в болоньевом японском пальто на меховой подкладке, а многие даже в шубах. Пришли, смотрим, а там льдина на льдине аж вертикально стоят. Жуть! Но мы отважно шагаем на лёд и начинаем прыгать. Первой ушла под воду Танька Жильцова, на ней была самая тяжёлая шуба. Она тонет, но фотоаппарат в вытянутой руке держит: спасайте, мол, сперва его! Вытащили её ребята. А пока фотик и Татьяну вытаскивали, под лёд ушла я. Бросились спасать и меня. Ну вот, спасли горе спасатели двух клух и... Не идти же зимой домой мокрыми. Мне аж четыре километра топать. Ну и внутри старой ржавой баржи мальчишки развели костёр. Мы с Танькой разделись, отогрелись, кое-как обсохли, и всем гуртом обратно почапали. Прихожу домой, а все мои родичи на работе. Я переоделась, высушила одежду, и никто из родственников не узнал, что их Инночка в море чуть ни утопла. А я на льдины больше не ходила. Ну их! Противные они.



На 8 Марта отец просыпался и жарил картошку. Ну и всё, на этом его миссия как бы заканчивалась, потому что притащить солёные огурцы да помидоры из подвала — дело нехитрое. Но я точно помню, что моя миссия была несколько иной — нарисовать или сделать аппликацию праздничной открытки. Из года в год сюжет повторялся: большая красная восьмёрка в обрамлении цветов, а ниже подпись «С 8 Марта, мамочка!» Создавался такой рисунок в детском саду на творческих занятиях, а потом и в школе на уроках рисования. Ой как я не любила из-за этого женский праздник! А сегодня ещё из-за цветов. Мёртвые обрубки в вазах с водой не вызывают у меня ни восторга, ни умиления. Ну да ладно, тут о прошлом…
Мне 14 лет и наконец-то я свободна от вырезания из бумаги восьмёрки с буквой «М». Придумала я себе другую безделку. Недавно мне подарили набор для выжигания по дереву, и вот я прячась в сарае, выжигаю для мамки картину: берег моря, чайки, солнце и все дела. Стараюсь, кряхчу, вытираю языком сопли — дюже холодно в неотапливаемом сарае. В начале весны на севере острова — зима ещё лютая! Ко мне тихонечко подкрался отец и «Бух!» — напугал. Электровыжигатель падает из моих озябших рук прямо на картину и безобразно плавит то место, где должно быть небо.
— Папка-дурак! — кричу я. — Вот что ты наделал! Что матери теперь дарить буду?
Иван-дурак понимает наконец всю тяжесть своего положения и морщит лоб от натуги.
«Не морщи, там мозгов всё равно нет!» — хочу промолвить я словами Валентины Николаевны, но насупилась, молчу, а затем фыркаю и рисую на этом месте силуэт корабля. Радуюсь: «Вроде бы неплохо получилось!»
Ивану Вавиловичу не особо понравилась моя идея, он покрутил в руках картинку-фанерку, фу-фукнул и говорит:
— Зря, надо было на этом месте плывущего медведя нарисовать.
Я закатываю глаза:
— Ну ты, батя, даёшь! Пятно чёрное?
— Чёрное.
— Значит какой медведь должен быть: бурый или белый?
— Бурый, наверное, — неуверенно отвечает отец.
— А бурые медведи разве плавают по морям?
Иван пожал плечами.
— Нет, не плавают, — назидательно сказала я. — Да и нет в на Сахалине белых медведей. Всё, отстань.
Наступило 8 Марта. Иван Зубков подарил жене (бьют фанфары!) новую кастрюлю. Умереть от счастья и не встать! А я радостно преподнесла картину «Татарский пролив на закате». Мамка обняла сперва меня, потом мужа с кастрюлей и рассмотрела моё художество:
— И какая ж у меня дочь растёт талантливая! А вот плывущий к берегу медведь у тебя лучше всего получился: такой живой весь, интересный.
«Трам-пам-пам!» — я сглотнула слюну и решила к следующему международному женскому дню копить деньги… на сковородку. Сковородка, она надёжнее! Ведь правда?



Позади седьмой класс, каникулы. Мы всем классом едем на экскурсию в Южно-Сахалинск! Впервые еду. Остров маленький, а вот те... Съездить куда-либо — это событие. Сперва сорок минут на рейсовом автобусе в Алесксандровск-Сахалинский, потом на другом автобусе два часа до Тымовска. А там на поезд и ещё 12 часов по японской узкоколейке. Вот и Южный: ну прям такой город-город-город, со Мгачами не сравнить! Музеи не помню. Помню холодное Охотское море с большими камушками на берегу вместо ласкового песочка. И вода сразу уводит на глубину. Не, купаться невозможно! Побултыхались в тёплых озёрах да в их водорослях — что для меня тоже в новинку.
Но самое удивительное — это корейцы. Их много! А женщины кореянки даже на самой главной улице продают пянсе, манты и кимчи. Ничего вкуснее я в жизни не ела!
А назад я ехала с десятилитровым аквариумом, в нём лежали пять вафельных тортов, а в руках банка с рыбками.
Судьба рыбок оказалась печальна: половина заболели и сдохли, а вторую половину выловила наша кошка Маруська. Ну ничего! Отец вырезал мне стекло в качестве крышки, а рыбок мы регулярно докупали у местных рыборазводчиков.
Спасибо тебе, Южный, за всё! А за аквариум особенно.



1984 год, лето, впереди у меня восемь походов в кино на «Танцор диско», где в главной роли Митхун Чакраборти. При первых трёх просмотрах, я конечно роняла на пол скупые слёзы, но потом уже не могла плакать. Но тут Ирка Бурганова и её мама надумали ехать в Поронайск к их родственникам, ну и меня с собой взяли. Так последние пять раз мы уже там ходили на этот фильм. Не видели его? Ай и не надо.
Так чем меня поразил маленький городишко Поронайск, что расположился на противоположной стороне острова? Во-первых, своей вонью. Там у них бумажный завод стоял. Это ж надо как они воняют, эти бумзаводы! Во-вторых, холодным и грязным морем. Да я и не видела, чтобы там кто-то купался. Небось, подальше от города на пляж выезжают. В третьих, своей серостью. А ещё там много корейцев — мне сиё в диковинку! Зашли как-то мы с Иркой в гости к девочке кореянке. Обстановка у них в доме была победнее, ни то что у нас — шахтёров. Но тут она при нас в шкаф полезла, переодеться ей надо было. И что поразило: движения у неё были плавные, медленные, а вещи сложены идеально, шовчик к шовчику, до глянца отглаженными стопочками. Не, корейцы — это точно инопланетяне. У них в домах ни пылинки. Да я даже двигаться, как они, не могу, вот хоть убейте меня! И ведь плакала эта девчуха по Митхуну даже тогда, когда мы уже при просмотре просто-напросто веселились.
А когда я стала взрослой тётей и переехала жить в Южно-Сахалинск, то корейцы перестали мне казаться инопланетянами. Ай, они такие же косолапые, как и мы! А те, кто родились на Сахалине, так те и вовсе... В общем, не любят наших корейцев в Южной Корее. За что? А это я вам лишь на ушко и шепну, ну если добежите до меня.
Привет, Чакраборти, до скорой встречи! Где? Да уже токо, поди, на небушке. Ага.



Летом, после окончания восьмого класса я сходила в свой первый и последний поход до села Виахту (108 км севернее Мгач). Повела нас мама моей одноклассницы. Виахту находится на берегу Татарского пролива, и в переводе с нивхского означает «залив морских пиявок». Шли мы по берегу: пешком, на Камазе, поблевали до зелени на катере, опять пешком... Вот на берег выбросило корюшку. Два медвежонка и медведица ели её, пока мы их ни шугнули. Косолапые нехотя убежали. Где-то рядышком, в лесочке нам пришлось разбивать палатки. Это была самая настоящая ночь кошмаров! Мальчишки жги костры, девчонки пытались уснуть, а непрекращающийся треск веток означал только одно: вокруг ходили медведи, много медведей. Жуть!
Само Виахту встретило мгачинскую детвору гостеприимным народом — нивхами. В богатой ягелем тундре они пасут оленей, занимаются выделкой шкур, шьют национальную одежду и обувь, мастерят удивительные сувенирные вещи. А нивсхие дети — прирождённые художники, которые шикарно рисуют с рождения, это у них в генах.
Бабушка-нивха предложила нам купить у неё тапочки ручной работы, я в таких всё детство проходила, они у нас в магазинах продаются. А сама бабушка жила в русской избе, но внутри всё было как в юрте — на полу половик и серая, грязная пустота кругом. Тоскливый домик.
Оленеводы покатали нас на оленях — жалких остатках некогда многочисленного стада. Оленевод:
— Как зовут тебя, девка?
— Инна.
— А я сейчас увезу тебя далеко-далеко на север, в свою юрту и возьму замуж.
И он действительно меня куда-то повёз, а вокруг лишь моховая тундра и кедровый стланик.
«Куда ж ещё севернее?» — подумала я, а вслух очень грустно сказала:
— Мне пятнадцать лет, тебя посадят. У нас во Мгачах всех таких посадили, а ещё тех, кто жену свою топором забил, мать и тёщу.
— И много у вас таких? — испугался нивх.
— Много! А как выйдут, так снова за топор или за нож...
— Да что вы за народ такой?
— Не знаю. Но вот вы медведей не боитесь, а мы друг друга, хотя нам друг друга боятся и следует.
Оленевод с опаской покосился на меня, развернул оленя и пошёл обратно. В походы я больше не ходила. Устала.



Поход на Виахту. Берег у северного сахалинского посёлка Виахту пустынный. Дети нивхи да эвенки где-то там — с оленями копошатся. Или рисуют. А наш класс сгрудился у воды — купаемся. Одинокий плот зовуще манит к себе. Мальчишки не устояли:
— Айда кататься по очереди!
Ну и плавают. Чёрт дёрнул и меня. Уселась, оттолкнулась, плыву. Всё дальше и дальше от берега. Доплыла до вне зоны видимости. И только тут деточку охватила паника. Вёсел то у меня нет. Гребу своей палкой, гребу... Уж до тёмных океанских вод догребла. Настроение хорошее: сижу, с жизнью прощаюсь. Припомнила все обиды, которые мне мгачинские люди причинили (учителя в особинку) и пришла к выводу, что умереть не жалко, а вовсе даже желательно. Потом отца с матерью вспомнила: рыдать ведь будут. И решила позвать на помощь. Кричу! А про меня оказывается забыли, орут в ответ:
— Ты чё, дура, греби!
А чем грести? Палка и та из рук выскочила. Мальчишки плыли ко мне, наверное, вечность.
— Спасибо, что не бросили, — буркнула я, пока как королева сидела на плоту, а они его толкали, бултыхаясь по горло в воде
Мальчики очень странно на меня посмотрели:
— Ты чё, Зубчиха, мы ж могли и не доплыть! Надо было с плота прыгать и вразмашку к берегу.
Я потупилась:
— Ну не смогла я чужое имущество бросить на произвол судьбы!
С этих пор пацаны в моём классе шушукались:
— Бабы и вправду дуры!

Самогонный аппарат у нас был. Но токо для нужд семьи. Не, никто не знал о том, что он у нас есть. Соседи, правда, знали, он у них тоже был. И знали наши близкие друзья. А родня не знала (дабы не поощрять отдельных индивидов в их и без того нелёгкой алкогольной зависимости). Аппарат мы купили у местного умельца. Сначала мать ставила томатную бражку в бидоне, а когда она созревала, они с отцом гнали самогон на летней кухне. И жутко боялись, что в этот момент нагрянет кто-нибудь чужой, и их сдаст. Но как-то пронесло. А проверяли жидкость спичкой: если горела, значит, хороша зараза! Кстати, во Мгачах пить при детях — легко, а наливать детям не принято. С этим строго!
Но когда я выросла, то было дело, общалась с сибиряками моего возраста. Вот они то говорили иное, мол, в их отдельно взятых деревнях, с детских лет слыть пьяницей было не так уж и зазорно. Хм... Народ, однако.

Самогонный аппарат очень нужен,
патамушта нам из космоса велят:
«Чтобы хрень изобрести
на которой полетим,
нада вдуматься покрепше
в загогуль змеевика...»
Там и кроется секрет —
полетим мы али нет?



Всё было уже неважно, потому что кораблик бумажный запускается молча. Песня вдали не смолкла. Дети на суше рыдали, их с корабля вроде звали, но звали совсем недолго. Так и ушёл надолго тот теплоход бумажный. Но кто-то самый отважный
пойдет в дом, оторвёт бумаги сложит корабль и отваги ему будет не занимать: «Плыви, тебя не догнать!»
Вот так мы и жили: кораблики молча плыли, сверкала в небе луна, пропащая такая сама. И всё уже было неважно, был бы рот у матери напомажен, а в руках у отца лопата. Жизнь как жизнь, но горбата. И весёлые игры у Иннки — родительские вечеринки.
А ты, мой кораблик, плыви, у тебя ведь всё впереди, в отличие от меня. Всю жизнь промолчала я.



В комсомол я вступала в 1985 году. ВЛКСМ (Всесоюзный Ленинский коммунистический союз молодежи) — очередная ступень на пути в КПСС. В комсомол принимали с 14 лет. Для подачи заявления нужна была рекомендация одного коммуниста или двух комсомольцев. После этого заявление принимали к рассмотрению в школьной комсомольской организации, но могли и не принять, если ты хулиган и двоечник. Тем, чье заявление приняли, назначали подготовку, которая включала в себя заучивание устава ВЛКСМ, имена всевозможных предводителей комсомола и партии, важных дат. Если кандидат проходил собеседование, ему вручали комсомольский билет с последующей уплатой взносов. Школьники и студенты платили 2 копейки в месяц, а работающие – один процент от зарплаты. До 1989 года членство в ВЛКСМ было необходимо для поступления в ВУЗы, в престижные училища и техникумы. Но в моё время уже не требовались рекомендации, перешел в 8 класс и вперед! В заявлении о приёме в комсомол я написал коротко: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма».
На собеседование собралась большая комиссия, они задавали мне каверзные вопросы:
— Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего в 1917 году?
— Не знаю, — потупилась я.
— Нисколько, потому что комсомол был образован в 1918 году. Что говорил о комсомоле Карл Маркс?
— Не помню.
— Ничего он не говорил, вождь международного пролетариата умер в 1883 году. Что такое Устав ВЛКСМ?
— Устав — это основной закон внутренней жизни ВЛКСМ, определяющий его название и назначение, место в политической системе общества, взаимоотношения с КПСС, обязанности и права члена ВЛКСМ, организационные принципы и нормы внутрикомсомольской жизни.
— Молодец, Зубкова!
— А сколько стоит Устав ВЛКСМ?
— За пять копеек в книжном покупала.
— Устав комсомола бесценен.
— А-а, ну да.
— Что такое демократический централизм?
— Демократический централизм — это важнейший принцип управления социалистическим обществом, основанный на выборности всех органов государственной власти снизу доверху и подотчётности их народу.
— Хорошо. А почему ты хочешь стать комсомолкой?
— Стремлюсь принять участие в строительстве светлого будущего.
— Умничка. Просто умничка! И последний вопрос: по-твоему, что такое комсомол? Расскажи своими словами.
О! Я давно знала, что такое комсомол.
— Это выродок, — ответила я.
— Что???
— Выродок. Объясняю: КПСС выродила комсомольцев, пионеров и октябрят. Мы — дети партии!
— То есть выродки?
Я кивнула. Ничего плохого в этом слове я не видела.
— А ты знаешь, Зубкова, что всю вашу семейку уже давно пора в психушку посадить?
— Знаю.
— Ну хорошо, что знаешь. Принята ты, Зубкова, в комсомол. Иди и помни, что это только благодаря твоей хорошей успеваемости и примерному поведению.
И я пошла уже с косомольскими атрибутами: значком на груди и красненьким билетом в руках. За последних три года в школе я поняла, что комсомол — халявная организация: раз в месяц ничего не значащие собрания и всё. Нет, нет, в мои годы уже не было «Ленинских зачётов», когда каждый комсомолец перед лицом комиссии должен был доказать, что достоин этого звания. А газету «Комсомольский прожектор» наши дети сорвали, когда я была в 9 классе. Больше её не выпускали никогда. Но самое неприятное воспоминание (в последнем классе в 1987 году): школьники сняли со стены портрет Ленина, разбили стекло, подрисовали ему усы, фашистские кресты и плевали в лицо вождя. Я не плевала. Что я, больная что ли?

Самокат, так же как и машина, мне достался с очень большим пробегом. Откуда его припёрли предки, я не знаю, но счастью не было предела, ведь это тебе ни неповоротливый Москвич, а ого-го какое мобильное устройство: хоть по двору, хоть по дороге! Да, да под самый настоящий Камаз. И где только родители были? Я уже говорила, что они детям многое позволяли? Безалаберные в те времена были родители. (Не-не, сто смертей я избежала, а вот со сто первой мне не повезёт. Ну, та ещё впереди!)
А самокат вскоре сменился новеньким блестяще-зелёным трёхколёсным велосипедом. Потом глянцевым двухколёсным. И каждые три года обновлялся на новый — побольше. Верх искусства — кататься без рук. Я это делала виртуозно: от Востока до Рудника могла проехаться легко!
Сижу я как-то, чиню слетевшую с велика цепь. Подходит мальчик помладше:
— Дай покататься!
— Не дам, свой иметь надо.
— Мне не купят.
— Почему? Всем покупают, а ему не купят, видите ли!
— Не купят, мои родители водку пьют.
— Ну попьют и пойдут купят.
— Они всегда пьют, все деньги пропивают. У них никогда денег нет. У-у-у! — мальчик отчаянно зарыдал.
Я с удивлением посмотрела на ребёнка. И правда, его рубаха сто лет не стирана, сандалии стоптаны.
— Садись на багажник, — махнула я.
Малец утёр сопли и с радостью запрыгнул на багажник:
— Поехали!
Я покатала его по посёлку и привезла к себе домой:
— Мам, накорми пацана, у него родичи водку пьют.
А мои родичи как раз сидели с Каргаполовыми и выпивали. Валентина Николаевна удивлённо вскинула брови:
— Ну и что? Все пьют.
— Они сильно пьют, дома жрать нечего.
Иван Вавилович встал, подошёл к мальцу, посмотрел на его неряшливый вид и изрёк:
— Не, я с ним за одним столом пить не буду! Мать, дай ему тормозок и отправь восвояси.
Мальчонке наложили еды и выставили во двор:
— Ишь, пьют они! А закусывать, поди, нечем.
— Не слушай, дочь, ты этих шпингалетов. К нам в день по десять диверсантов таких ходят, — сказал отец.
— Так уж и в день? — усмехнулась тётя Нина.
— Ну в месяц.
— Так то племяшки твои.
— А какая разница? Небось тоже за закуской для папки ныряют. Ну да, «дядя Ваня ведь добрый, он родне не откажет»!



На лыжи мгачинцы вставали очень рано — в первый год своей жизни. Снегоступы для малышей делали их папаши: обрезали свои взрослые полозья, место распила зачищали наждачной бумагой и прикручивали купленные в скобяном магазине крепления для валенок. Палки тоже отпиливали, а на маленький нижний обрубок насаживали пластмассовую ручку, выкрученную с верхнего обрубка. И вперёд! Так росли все. Я тоже. Каждый год моей жизни лыжи становились всё длиннее и уже. А когда в лыжной секции появились первые беговые пластиковые, я в неё записалась. Это было в пятом классе в 1981 году. Спортивный инвентарь детям выдавали бесплатно, а если лыжи ломались, то их заменяли новыми. Наш тренер был очень смешным и маленьким старикашкой — корявым и картавым. Но несмотря на это, он докатал меня до второго взрослого разряда. А бросила я беговые лыжи, когда от нагрузок начало шалить сердечко (после окончания школы). Хотя здорово было тренироваться в зимнем, хвойном лесу. Незабываемые впечатления!
А ещё у нас возвели горную трассу, там даже подъёмник запустили. И где-то в девятом классе я пошла осваивать вершины и тяжёлые горнолыжные ботинки. И здесь всё снаряжение юные спортсмены получали бесплатно. Но вскоре выяснилось, что я боюсь высоты. И раза два упав очень больно, я бросила это дело.
— Жизнь дороже! — сказала я молодому и очень красивому тренеру.
— Вернёшься к своему лысому карлику? — насупился он.
Я грустно кивнула и отвела глаза:
— Ну с тобой же Бекетова остаётся.
— Оксанка! Она же как мальчишка. Я думал, хоть одна девочка со мной покатается. Говнюшка ты.
Молодой и красивый тренер отвернулся от бессовестной недоспортсменки и изящно спустился с горы.
— Был бы холостой, может и осталась. С лица воду не пить. А у меня кости в теле молодые, им ещё жить и жить, ходить и ходить по планете! — буркнула я и осторожно скатилась.
— Бережёного бог бережет! — сказала мне дома мама и поцеловала в лобик.
— Во-во, эти слова я и вспоминала, когда летела кувырком.
Эх, знала бы мама, что её любимая поговорка «бережёного бог бережёт» страшным проклятием засядет в моих атеистических мозгах. Так и прошла вся жизнь: минимум риска, плюс максимальная осторожность во всём. Даже когда девчонки в классе дрались до крови и кричали:
— Зубчиха, ну давай, трусло поганое, твою же команду дубасят!
Я уходила. Мои зубы молодые, им ещё всю жизнь жевать, а эти пацанки ежели их выбьют, то новые не вставят.
— Бережёного бог бережёт! — твердила я уже своим детям, когда стала взрослой.
Но не знаю, вдолбила им эту науку или нет? Спросите у них.



Мамка собак не любила, отец тоже, поэтому псы в нашем дворе не водились. Но с приходом к власти Горбачева на селе стало неспокойно, люди начали голодать и лазить по чужим огородам. И мать решилась! Она припёрла откуда-то Тобика — маленькую шавку, которая выросла в мелкую гнойную собачку, нетерпимую к чужим людям. Тявкал он на всех, и родителям это очень нравилось. Прожил он у нас два года, а потом его украли и съели. До нас позже дошли слухи кто это сделал. Деревня же, ничего не скроешь! Вторую нашу собаку звали Тага — восточноевропейская овчарка. На цепь её не сажали. Жалко! Но как только она выросла, так стала душить кур, уток и гусей — своих родных и соседских. Пришлось посадить её на цепь. Но недолго животинка промаялась. Как-то ночью её сняли с цепи местные алкаши и тоже съели. Всё. С собаками Зубковы завязали навсегда. Вот такая, блин, байда

Тётка Вера научила меня вязать крючком. Самое простенькое: шапочку да тапочки. Шапочка получилась не ахти, а вот тапки очень даже ничего! Навязала я тапчулек на всю семью и друзьям семьи. Кстати, это занятие не быстрое: нужно к каждому тапку пришить тряпочную подошву — так теплее и износоустойчивость повыше. Но вскоре оказалось, что такие тапки — дерьмотапки в сравнении с теми, что мы всегда носили. А носили мы тапочки нивхов. Шили их нивхи в северных селениях, в маленьких швейных мастерских и реализовывали в магазины острова. О, какие это были тапки! Натуральный мех, натуральная кожа. Сносу им нет, самое то ходить по нашим ледяным полам. Почти валенки. А ещё и с красивым рисунком на мыске.
Ах да, валенки! Зимой сельчане ходили только в валенках или бурках. Валенки продавались серые, белые и чёрные — без рисунка. Рисунок вышивали сами, кто на что горазд. Помню как я трудилась над звёздочками и снежинками (год на год не похож): то мелкой россыпью, то крупной. Причём валенки на галошах — дурной тон — только для лялек и дедов. Настоящая восьмиклассница будет козырять по школе стоптанными подошвами, но без этой ужасной резины. А ещё лучше, если она настолько рукодельница, что на голяшке вышьет пионерский галстук — в память о прошедшей пионерии; или флаги дружественных нам стран, например американский или кубинский — без разницы.
А бурки… Те что русские, чёрные, войлок от самой ступни до верха — отстой, «бабушкина радость» и «дедок-ходок». А вот материковские меховые унты: якутские или сибирские — это круто!
Ну вот и всё. Про шапки ничего не напишу. Носили меховые или пуховые. Шубы соответственно меховые. Мех любой, в 90-е годы я и в собачьей шубке ходила. Долго ходила. Собаки за мной бегали… Не буду врать, но, по-моему, Китай нас таким образом от кризиса спасал. Тьфу!



Случилось страшное: в 1958 году перепутали проекты двух Домов Культуры. И в итоге, в городе Александровск-Сахалинском построили маленький приземистый сарай культуры, а в посёлке Мгачи — самый настоящий храм с колоннами, и уходящей прямо в небо крышей! Но сейчас, с высоты своих лет, я думаю, сии легенды были беспочвенными. Ну не могло жирное и богатое шахтовое управление выбрать для себя план поскромнее. Итак, во мгачинском ДК было три этажа. Первый этаж: билетная касса, две большие раздевалки, зал для занятий диско танцами, буфет и библиотека. Второй этаж: спортивный зал, зрительный зал со сценой, различные кружки. Третий этаж: малый зал и кинобудка. В спортивном зале тут же начали проходить уроки физкультуры, так как в школе не было спортзала. В клубе крутили фильмы со страшной давкой на кассе, местная самодеятельность и приезжие артисты организовывали концерты. А ещё местная администрация запустила грандиозный проект «Танцы-шманцы-обжиманцы». Эстрадно-инструментальная группа сопровождала это дело, получая взамен достойные деньги в виде зарплаты и чаевых, ведь каждому трудовому человеку хотелось, чтобы музыканты сыграли его любимую песню. Ансамбль у нас крутой, всё-всё у пацанов есть: барабаны, электрические гитары, синтезаторы, и даже любой духовой инструмент, если надо, то выплывет из небытия и заплачет, играючи. В Алкександровск-Сахалинске в 70-е годы такого ансамбля не было. Уже в 80-е годы на танцы стали бегать и мои ровесники, класса эдак с пятого. Мы тихонечко сидели на стульях или танцевали в своём кругу. Таких кругов было много: от сопляков до стариков, благо, танцплощадка огромна! С каждым годом мы вели себя всё наглее и наглее. И вот поколение последних комсомольцев заняло середину зала и лихие мальчишки отплясывают брейк-данс и имитируют движения роботов. А музыканты всё те же, только обрюзгшие к своим тридцати годам, и разжиревшие на прокате порнухи в соседней студии. Своими масляными глазками они подмигивают молоденьким девушкам, ненормально дёргающим руками и ногами, и вяло пиликают ультрамодную музыку. Эти дядьки пресыщены всем: сексом, красивыми жёнами, любовницами, куревом и водкой. Любая, даже самая дефицитная виниловая пластинка в их руках теряет свою магию. Рок, металл, джаз, блюз... — тонны мусора, на которых они сношают баб.
«Надо смыться от этой компании подальше, не зависнуть там, не погрязнуть,» — решила выпускница десятого класса Инна Ивановна и исчезла из поля зрения мохнатых, уставших от жизни дядечек навсегда.
А потом пришли жестокие 90-е, и крутизна музыкантов-коммерсантов рассыпалась, как мыльный пузырь. Их стали напрягать уголовники, и диджеям пришлось уехать со Мгач навсегда.
А Инну Ивановну никто никогда не напрягал, потому что она жила тихонько, скромненько, но гордо.



«Оторви и выбрось» — так называли у нас плохих, очень плохих детей, ну или «выродками», что ещё хуже. Я же росла девушкой, в принципе, послушной. Но и мне однажды досталось! Эх, зайду к рассказу издалека. Иметь машину во Мгачах — верх крутизны! Мой дядька Володька купил Москвич, когда я была уже в девятом классе. А мне сказали, что он выиграл её в лотерею. И я поверила. До тридцати лет верила, пока мамка сдуру правду ни ляпнула. Ну родственнички! Сахалинские партизаны. Во-во!
Но я не об этом. Дядя Володя важно возил тётю Веру в лес за грибами да за ягодами: туда, куда пешком не дойти. Но мой отец на ягодно-грибные дела, ой, какой завидущий! И вот он тоже об чём-то своём размечтавшись, купил мотоцикл Юпитер с коляской.
Купил, значит. Мужики показали ему, как машина заводится и ушли в дом обмывать покупку. Я не ушла, рановато мне ещё обмывать, только-только в десятый класс перешла. Ну села я на Юпитер и села. Ну покрутила ручки и покрутила. Ну завела мотик легонько и завела. Ну поехала тихонько и поехала себе… И далеко так заехала: на Рудник, а потом до берега, а на берегу поворот и домой. Но не тут-то было! Поворот не повернулся, а направил меня на железные трубы, аккуратно сложенные в ряд. Юпитер запнулся о груду железа, а я полетела на трубы. Головой тюк! Копчиком тюк! И лежу. Но я то девочка умная, шлем успела надеть, поэтому голове хоть бы хны, а вот жопе бо-о-о-льно!!!
Мужики тем временем в окно глядь:
— Украли мотоциклетку!
Выбегают хмельные на дорогу, руками машут, все проезжающие мимо телеги останавливают, шофёрам вилы к горлу приставляют — опрос населения ведут. И допрашиваемые, как один, отвечают:
— Видели вашу Иннку на новеньком авто, прёт, глаза выпучив, прямо к Татарскому проливу!
Ну, наши земляков с телег поскидывали, и «гой еси» до берега! А там я валяюсь, помощь медицинскую требую и особо-бережный уход. Мотоцикл рядом стоит весёлый и невредимый. А мать, сидевшая на самом «носу» телеги, заприметила свою болезную издалека, и как заголосит на отца матерно:
— Старый пердун, убил ребёнка, на кой-же хрен тебе эта железяка усралась!
Тут я с трудом, но отрываю жопу от земли. Валентина Николаевна видит, что её дитятко живое и голосит уже на меня:
— Ах ты, падла такая! Вырастили на свою голову «оторви и выбрось»! А ну марш в телегу, засранка!
А знаете что потом было? Высекли меня? Не-а, токо разговоров лет на сто! И картина маслом: младая девка Иннка восседает за рулём мотоцикла и важно рассекает по дороге — развозит двоюродных братьев после пьянок по домам. Оп-ляля! Жизнь налаживается.
А отец почти и не катался более — побаивался коня железного непокорного. Так, лишь опилок привезти да мать до Каргаполовых подкинуть. Но это редко. Старая закалка, она надёжнее: глянь-ка, бегом Иван Вавилович бежит, тележку самодельную за собой тащит да регочет как конь:
— Иго-го!
— А не надо было, папа, шурину завидовать. Вот так!



Началась перестройка и во мгачинских магазинах перестали принимать бутылки. А цены на тару были таковы: бутылка винная — 17 копеек, бутылка молочная и лимонадная -15-20 коп, банка сметанная — 10 коп, банка майонезная — 3 коп, банка литровая — 10 коп, банка трехлитровая — 40 коп. С учётом того, что булка чёрного хлеба стоила 16 копеек, доход от сдачи стекла — неплохой. Бутылки сдавали все: это ни больно, ни зазорно, ни обидно. А тут раз, и нет тебе добра! Хотя… говорят, в больших городах стекло принимали и принимают до сих пор. Но у нас, извините, деревня! В период коммерции пока довезёшь звенящие ящики до завода в мегаполис, они становятся бесценными, ведь в ближайших городках все мануфактуры закрылись.
Ну не принимают и не принимают, мы стали меньше покупать лимонада. Но бутылки в нашем сарае всё равно копились, ибо, водку брать, как ни крути, приходилось. Куда ж без неё! Мы уже и в городки бутылками повадились играть, и в «поцелуй на кого укажет», и в кегли. Но груда бутылок от этого росла ещё быстрее, потому что взрослое население без поллитра категорически отказывалось забавляться.
Отец долго думал куда деть запасы бутылок. И придумал. У нас во дворе есть компостная яма, которую он когда-то вырыл, а потом она, назло ему, заболотилась. Плюнул русский Ванька в ладошки и пошёл болото бутылками осушать. Укладывает он, значит, в яму бутылки слой за слоем и закидывает землёй. А я у него спрашиваю:
— Пап, чё ты тут делаешь?
Он злой, как собака:
— А твои глаза короста что ли съела?
— Типун тебе на язык. Ну правда, задумал похороны тары?
— Нет, — отец воткнул лопату в землю. — Вот вырастешь большая, нарожаешь детей, а те своих детей, и будут у тебя внуки. Соберёшь их в кружок и скажешь, мол, ваш прадед золото намыл на сахалинских рудниках, да на своём огороде сундучочек то и прикопал, а где именно — не сказал. Во-во, пущай пороют, может, чего и найдут!
Я живо представила себе копошащихся в земле внуков, матерящихся на бутылки да на дурную бабку Инну. И обиделась:
— Папка-дурак!
Иванушка-дурачок рассмеялся, его глаза по-детски заблестели, заискрились бисером задорных искорок. Я оттаяла:
— Ничего, папка, прорвёмся, с голоду не помрём! Ведь у нас есть огород… нормальный такой огород, вон, уже и не заболоченный даже.
— И то верно!
— А разве на Сахалине золото добывают?
— Нет, но твои внуки, наверняка, не будут этого знать.
— Пап, а скажи, Иван-дурак — профессия?
— Скорее призвание. Оп ляля!



Хлебный магазин у нас через дорогу. Белый стоил 22 копейки, а чёрный 16. Семья Зубковых в день съедала 5 булок: одну белого и четыре чёрного — свиньям. Не, не, пока я самые вкусные корочки с бородинского не отрежу, хрюшкам ничего не достанется! А за хлебом нужно ещё очередь отстоять. Вы представляете, эти сволочи из частного сектора кабанов хлебами повадились кормить, поэтому не всему трудовому народу он доставался: не успеешь купить — картохой давишься. Я любила в стоять очереди и слушать взрослые разговоры: до 1985 года сплетничали о других мгачинцах, а после о политике говорили, младого Горбачёва обсуждали... старого... идиота... свинью... фашиста... С годами народ становился злее, а хлеба семье Зубковым нужно было всё меньше и меньше. Поросят уже не содержим — дорого. А сами давимся картохой со своего огорода. Продукты берём по карточкам. Знаете что это такое? Искусственно созданный правительством дефицит привёл к пустым полкам в магазинах, и чтобы люди не умерли с голоду, ввели систему карточек. Как в войну. Граждане покупали продукты в обмен на бумажки с государственной печатью. Выглядело это примерно так:

Талон 1 — для приобретения 1 кг крупы
Талон 2 — для приобретения 0,5 кг макаронных изделий
Талон 3 — для приобретения 2 кг муки
Талон 4 — для приобретения 1 кг сахара
Талон 5 — для приобретения 0,5 кг колбасы
Талон 6 — для приобретения 0,3 кг масла животного, 0,5 растительного
Талон 7 — для приобретения 0,5 кг мясопродуктов и 0,5 колбасных изделий
Талон 8 — для приобретения 1 бут водки или 2 бут вина.
Талон 9 — для приобретения 6 пачек табачных изделий

Юным поколениям объясню зачем вообще нужны талоны (карточки). Когда в стране мало продуктов, жадность отдельно взятого индивида катастрофически возрастает, Тот кто успел, скупил всё, а остальным не досталось. Как в моем хлебном магазине. А маленькие бумажки помогали распределить товары справедливо — всем помаленьку.
Один раз черт дёрнул меня сходить с матерью отоваривать водочные талоны. Мамка стояла в гуще толпы, а я ждала невдалеке. И на моих глазах её побили. Я ничем не могла помочь — сквозь толпу не прорваться! А потом слёзно её умоляла больше в «Виноводочный» не ходить. Но она ходила и возвращалась с синяками, а один раз даже с фингалом под глазом. Это ужасно! Но ходить было нужно: алкаши на водку меняли даже свои мясные талоны.
Но если наши три семьи: Каргаполовы, Бургановы и Зубковы в те тяжёлые годы и собирались посидеть с бутылочкой самогонки, то песни пели уже не весёлые, не «Кто-то с горочки спустился», а заучили и даже записали на бумажках почему-то эту:

На Мамаевом кургане тишина,
За Мамаевым курганом тишина.
В том кургане похоронена война,
В мирный берег тихо плещется волна.

Мамки тянули заунывный мотив до самого последнего куплета и начинали заново. Заколдованный Мамаевый курган жить им что ли помогал? Не знаю.

1978 год. В «Третьем» продовольственном магазине всегда небольшая очередь, он один на весь Восток, и до него пёхать и пёхать: кому-то даже три километра, а нам с мамкой — километр. Нет, ну люди и на автобусах к нему едут, кое-кто и вовсе рядом живёт, а Зубковы пешком ходят, уж больно остановка неудобно расположена: нам до неё в обратную сторону прилично так пройти ещё надо.
И вот я стою, рассматриваю витрины, скучаю, изучаю названия и цены, вижу, лежит огромная серая рыбина, а на срезе белое мясо. Ну явно выловлена не из нашего побережья. По крайней мере, я не её пробовала. Читаю:
— «Теска, 1кг — 70 коп», — и дёргаю мать за рукав. — А что это за рыба такая, треска? Давай треску купим.
Мать как представила, что на всякую хренотень четыре рубля угрохает, ведь рыбины лежат по пять килограмм, не меньше, то ей чуть дурно ни стало.
— Инн, иди побегай! Треска — это… она на вкус… ну как дерево жевать. Тебе палтус взять горячего или холодного копчения?
— Холодного.
Я люблю холодного копчения, а родичи горячего и причём головы. Палтус мы также не ловим сами, его выуживают рыбаки-профессионалы, коптят в Алексанровске-Сахалинском и привозят к нам во Мгачи. Валентина Николаевна покупает два солидных куска палтуса (1кг — 1 руб 30 коп) и много ещё чего, и мы выходим на улицу. А назад, как ни крути, надо ехать автобусом. Ничего, мать попросит водителя остановится у нашего дома. Вот так мы и жили: ели рыбу, ту что сами поймали и ту, которую выловили на больших кораблях. А кошкам? Не, наша семья кошку кормила со своего стола да со своей рыбалки. Но я видела, как ленивые на рыбную ловлю бабки закупали маленькую мойву… килограммами!

Но вот прошло немного лет (не веков),
ходил у Ильмень берегов
Михаил Горбачев красивый
и своей невиданной силой
съел всё, что на полках лежало,
ещё просит — ему, дескать, мало.

1988 год. Прибегает к нам в гости тётя Нина. С бутылкой, разумеется. А закусывать особо и нечем, ведь всё что наловлено, то впервой черёд и съедено. Пока я взрослела, рыбы у наших берегов становилось всё меньше и меньше. Вот ведь заковырка какая! Но Нинка Петровна хитро щурится и говорит:
— Сейчас я вас, Зубковы, новое блюдо научу готовить. Сходи-ка, Иннчик, в магазин, купи трески да молока.
Ну надо, так надо, я уже девица большая, вот-вот восемнадцать лет стукнет, слона и того приволоку! Поскакала я, значит, в «Третий» магазин и пру оттуда большущую теску, да три литра молока в стеклянной банке. Позвали отца Ивана, который расколол замороженную тушу топориком на куски. Кило на готовку оставили, остальное кинули в холодильник. Петровна смело вылила два литра молока в кастрюлю и довела до кипения, затем туда же запихала порезанную треску, лук, морковку кружочками, чёрный перец, сухую зелень и кусочек сливочного масла. Не, масла не оказалось, плеснули растительного. И вуаля, суп готов. Блин, какой вкусный оказался супец! До сих пор такой готовлю, только не из трески… нет, нет, увольте, а из минтая, но чаще из пангасиуса и тилапии. И вам советую.



Тёте Нине Каргаполовой очень понравилось кормить семью Зубковых в кризисные годы (за наш, правда, счёт): научила борщ варить из ботвы свеклы, чего мы раньше никогда не делали (ещё совсем недавно свиней держали, так сие им шло), а ещё рецептов с юга острова подогнала. И теперь мы, как заядлые корейцы, тоннами заготавливаем папоротник, калужницу, стебли лопуха, морскую капусту и делаем острые корейские салаты. Но Каргаполихе всё мало! Как-то раз собрала она в кучу женскую половину дружественных семей, раздала полиэтиленовые пакеты и поволокла на сопку, которая прямо за нашим огородом расположилась:
— Приехали! Что вы видите вокруг?
— Ну поляну, а там дальше лес...
— Неправильно, вы видите целое море жёлтых одуванчиков. Наша задача их нарвать как можно больше.
Рвём, стараемся, страшно спрашивать — зачем? Может, лекарство какое. Я вон всё детство лекарственные травы собирала и в аптеку сдавала в обмен на гематоген.
Но тётя Нина не так-то проста! Уже дома заставила нас отделить зеленую бахрому от жёлтой составляющей: цветы кидать в таз, а чашелистики в помойку. Далее потребовала три килограмма сахара.
— Ну здрасьте, приехали! — возмутилась Валентина Николаевна. — Буду я на всякое гавно сахар пускать. Ага, разбежалась.
Но я принесла тётке Нинке сахар.
— Мам, ну ради эксперимента! Зря что ли корячились?
Валентина оттаяла, и по требованию подруги, раскалила на летней кухне печь. Мы принялись варить варенье из одуванов. А когда сварили, позвали на дегустацию отца.
— Вань, ну как?
— Дерьмо! — сказал Иван Вавилович и завёл свою старую песню.
Вперемежку с матами-перематами, он нам очень чётко дал понять, что такое дерьмоваренье только для тех, кто разжирел по самое нехочу, и ему, видите ли, лень в лес сходить, нормальные ягоды нарвать, или у себя в садочке клубничку да малинку вырастить, и он знает таких отщепенцев, а конкретно — это Каргаполовы и Бургановы!
Пока батя матюкался на милых дам, я ела одуванчиковое варенье прямо из таза и задумчиво рассматривала плавающие в нём бутончики: «Одуванчик — это космос, это города и звёзды. Ты не веришь? Посмотри, город у него внутри. Возьми, подуй на одуван — звёзды в космос полетят. Целый мир перед тобой. А теперь глаза закрой. Что ты видишь? Ничего, значит, в космосе темно. Ну, а если мир цветной, значит, мир большой весь твой!»

И не надо долго ждать,
чтобы там душой летать,
глаза закроешь и вперёд —
туда, где твой народ живёт.



Вплоть до десятого класса я мечтала стать зоологом и уехать в Африку. А там... лазить с фотоаппаратом и красиво снимать птичек, рыбок, млекопитающих и земноводных. Готовилась я к этому основательно: перелопатила кучу книг о жизни и повадках животных, рисовала, изучала; шастала, как гиена, по лесу в поисках глухаря или медведя. Одно было плохо: нет у меня ни фоторужья, ни самого захудалого фотоаппарата. Скулёж длился долго. Предки наконец сжалились над своим детёнышем и подарили ему фотоаппарат. Заметьте, аж к моим 16 годам! Не поздновато ли, а?
Ну ладно, бог им судья. Я вожделенно вертела в руках новенький фотик «Смена-8М», купленный приматами Зубковыми всего лишь за 15 рублей! А дальше началось полное скотство: все эти проявители, закрепители, чёрно-белые захудалые фотографии, сохнущие на прищепках... Я вспоминала яркие, сочные, цветные снимки жучков и бабочек в библиотечных альбомах и чуть ни плакала от горя.
Молодой мозг и правда устроен как-то по другому. Взрослый человек плюнул бы на свои черно-белые картинки и изучал мир зверей дальше, стремился бы к чему-то: заработать на крутую технику, окончить институт, защитить диссертацию, дождаться длительной командировки и так далее. Но мою заветную юношескую мечту полностью убила и растоптала злосчастная «Смена-8М».
А тут ещё: перехожу я, значит, в десятый класс, и впервые в истории школьного образования вводят предмет «Информатика». Я в этой области знаний почему-то сразу оказалась лучшей из лучших, очень легко мне давалась компьютерная логика: если то, то это, если это, то другое... Примеры языка Basic (Бейсик) я лузгала как семечки, помогала одноклассникам и гордилась своими пятёрками. Никакого компьютера мы в глаза, конечно, не видели. Скорее всего и учительница физики, которую обязали преподавать этот предмет, тоже никогда не видела ЭВМ. Но кусок металла науке не помеха! Или помеха? Вспоминаем мою «Смену-8М».
Я твердо решила стать программистом. И о чудо! Во Владивостоке в политехническом институте, впервые в истории этого института, в 1988 году, в год моего выпускного, ввели новый курс «Вычислительные системы и программирование». Скулёж длился недолго. Мать повезла меня поступать в филиал политеха в Южно-Сахалинске.
Упс! На эту специальность брали только юношей и девушек, окончивших школу с золотой медалью. Ещё раз упс!
— Мам, поехали отсюда. Давай я во Владивостоке поступлю на биологический.
— Твой отец-дурак уже на пенсию вышел, дом он, видите ли, собрался строить! А мы сюда уже приехали, деньги потратили. Так что поступай! Вон специальность хорошая, даже тупых на неё берут.
Специальность называлась «Теплогазоснабжение, вентиляция и канализация». Пришлось поступать. Поступила. Отучилась год во Владивостоке и бросила. Приехала домой. Эмоций ноль. Мать снова отличилась, пристроила меня в Медицинское училище в Александровск-Сахалинске. Я туда не хотела, но возражения не принимались:
— Твой отец-дурак на пенсию вышел, дом он ,видите ли, из шлака вперемежку с бетоном строит, а что построит, то и разваливается! А ты уже целый год зазря проболталась в большом городе, опозорила нас на весь посёлок, деньги потратила. Будешь ты у нас санитарным фельдшером, даже не разговаривай!
Ну-ну, я и не привыкла разговаривать, за разговорчивость у нас сажают. Три года я потратила на изучение неинтересной мне специальности. Получила диплом, четыре месяца отработала санитарным фельдшером, не получив за работу ни копейки. Перестройка, зарплаты людям не платили. Нет, я работать за бесплатно не смогла! Пошла приставать к родительнице:
— Мам, а можно в московский литературный институт поехать? Вон мои рассказы в местной газете все граждане нахваливают.
— Твой отец-дурак на пенсию вышел, дом он, видите ли, из шлака вперемежку с бетоном строит, что построит, то и разваливается! А Горбачев голодом всех заморил. Пошла ты в жопу!
Я подумала, подумала и предпочла пойти не в жопу, замуж за Фидянина. Ему, как назло, тоже не платили зарплату. Но несмотря на это мы родили голодному государству двух голодных детей.
А 2000 году умерла моя мама, сгорел дом, который построил отец, а в доме сгорели все мои фотографии. Папку хватил удар и он умер. Похоронив родичей, я побежала на парикмахерские курсы. Ну вот, до сих пор и работаю парикмахером. Ничего, нравится. Правда, пока я почувствовала себя профессионалом в мужских стрижках, лет десять прошло: слёзы, сопли, скандалы, дрожащие от страха руки... Намучилась я, короче. Вот такая судьба. Спите спокойно тятька с матькой, не мы такие ЖИСТЬ ТАКАЯ. Аминь.

Столица бывшей каторги



Александровск-Сахалинский, здесь закат такой былинский! Дочь гуляла по песку: «Мама, что-то не пойму куда солнышко ушло?»
Оно, доча, спать пошло. Не проснётся никогда! Будет в небушке звезда освещать горючу жизнь.
«Что ты, мамочка, уймись! Никогда я не состарюсь на зловещем берегу, а то я, как моя мама, тут совсем с ума сойду!»
Дочь уехала далёко. Бережок притворно охал. Солнце вышло из небес и сказало:
— Молодец!
Александровск-Сахалинский, был бы здесь закат былинский, не сочиняла б сказки я. Всё. Я в дом писать пошла…

* * *

Из посёлка Мгачи в Александровск-Сахалинский можно было добраться только по берегу моря, а зимой по морскому льду — 31 км. Строительство дороги началось лишь в 1961 году и только в 1977 году она добралась до Мгачи и имела длину 37 км. Значит, мне было 7 лет, когда мои родители смогли ездить на автобусе в районный центр, а не ходить пешком. Мне Александровск никогда не нравился — убогий городишко непонятно как расположенный на витиеватых холмах. Срань, а не город! Но есть в нём одна достопримечательность, коей бывшая каторга гордится: в море, совсем рядом с берегом, стоят три величественные скалы, конусами упирающимися в небо, а толстыми могучими задницами в песок и волны. Наберите в поисковике Александровск-Сахалинский «Три брата» и полюбуйтесь их красотой. По преданиям нивхов — это люди, обратившиеся в камни. О происхождении скал существует несколько легенд.





Давным-давно три брата из рода Хенг пошли на море осмотреть выброшенного кита, а за ними увязались мать и сестра. По нивхским обычаям женщинам нельзя смотреть на море, когда мужчины ловят рыбу. А тут бабьё нарушило запрет. И поэтому братья окаменели.



Давным-давно на отмель выбросило кита. И тогда три нивха из рода Руивн, повели к нему медведя, чтобы покормить косолапого китовым мясом. А в это время по склону горы шла их беременная сестра, в руках она несла ребенка. Глянула она на братьев и окаменела, и они все тоже. Три скалы — это три брата-нивха. Ближе к морю длинные камни лежат — это кит. А ближе к берегу — большой камень-медведь.



В страшной нищете жили в то время нивхи, целые селения вымирали от голода и страшных болезней. Но вот донеслась весть, что ключи от народного счастья прячет страшный Дев в пещере на берегу моря. А в ту пору жили в одном стойбище три брата, далеко разнеслась весть об их силе и ловкости, всё горело в их руках, никакая работа не пугала братьев. Хорошо, дружно жила семья в маленькой юрте, но их радость омрачалась народным горем. И вот засобирался старший брат на поиски счастливой доли для всех. Взял он с собой лук да стрелы, пару унтов и юколы. Долго бродил по крутым горам, по глубоким ущельям, наконец, вышел к берегу моря. Глухое то было место: справа — бурное море, слева — суровые скалы, сверху — серое небо. Уставший и измученный сел путник отдохнуть на прибрежный камень и вдруг заметил в прибрежной скале пещеру. Догадался нивх, что находится у жилища беспощадного Дева. Не успел он шагнуть в пещеру, как услышал сильный шум и грохот, это Дев возвращался с промысла. Застонала земля, обрушился на смельчака смерч, сверкнула молния, и всё стихло. Только осталась с тех пор скала недалеко от берега — память о старшем брате. Так и не дождались его в стойбище. Тогда стал собираться в дорогу средний брат. Долго искал он путь к пещере Дева, и вот однажды увидел на берегу моря одинокую скалу. С ужасом узнал в этой скале своего старшего брата. Вдруг застонала земля, вылетел страшный Дев из своей пещеры, и со страшной силой бросил среднего брата на землю и превратил его в скалу. Не дождалась старая мать и среднего сына. Стал собираться в дорогу младший брат, по меткам среднего брата, вышел он к морю и увидел окаменевшие фигуры своих братьев. Пошел храбрый нивх к пещере, из которой раздавался храп Дева, осторожно подобрался к спящему Деву, вытащил у него ключи от народного счастья и зашагал он к стойбищу. Но проснулся Дев, догнал его и тоже превратил в камень. Так и остались три смельчака, три брата, три скалы на берегу моря. Дев заливал их водой, хотел разрушить до основания и вернуть ключи, но не хватало у него сил разрушить братьев, ведь их было уже трое. Так и стоят три скалы, призывая к смелости, к подвигам людей. Поднялся народ на борьбу и победил Дева. С тех пор счастливо живут нивхи.



У белой чайки — белые детки, у смелого сокола — соколята смелые, а у храброго Варгуна — выросли отважные сыновья; сперва они косички заплели, на собаках ездить научились, потом на рыбалку пошли, с оморочкой подружились, удачливыми охотниками стали, в тундре белку стреляли, соболя ловили, в синих водах нерпу били. Старший Ичан никогда сложа руки не сидел: раньше всех вставал, за водой ходил, сухих дров набирал, огонь пожарче разводил. Мать Ройлик просыпалась, а всё уже готово, начинала обед варить. Средний Мангму всегда веселый: никогда без песен не ходил; в лодке плыл, про реку пел; тайгой шёл, по-птичьи свистел; с охоты возвращался, новую песню придумывал. А младший Кучка забияка: мимо собаки проходил, дразнил; мимо ребёнка пробегал, за косичку дергал, а старым нивхам в трубки горькой травы насыпал. Дружно жили братья: за медведем вместе, за нерпой вместе. Однажды застал их в море ураган, хотел добычу отнять — не отдали, хотел весла из рук вырвать — силы не хватило. Тогда он у братьев шапки с голов сорвал, в большие волны бросил. Как вернешься домой без шапки? Люди трусишками назовут. Рассердились братья, ударили веслами по воде и помчались за ветром вдогонку, отняли у волн шапку, к берегу повернули. Глядят, а вдалеке лодка плывет, большая, словно сопка от земли оторвалась, и стоят на ней стволы-мачты, парусами машут. Плыла эта лодка, хромала, от больших волн пряталась, а у побережья на камни села, остановилась. Прыгнул с нее на землю человек: сам высок, лицо белое, борода рыжая, большие глаза, а за поясом торчит ружьё. Удивляются братья:
— Что за люди к нам приплыли, зачем кривые палки носят, на кого охотятся?
Но допытываться не стали, нивхский закон таков: сначала помоги человеку, потом спрашивай. Зовет Ичан бородоча:
— Пойдем к нам в стойбище, гостем будешь!
Привели братья его в свое жилище, стали угощать вареным мясом. Ест человек медвежатину, а сам на жерди смотрит, шкуры считает, а как сосчитал все, кожаную сумку к ним поближе подвинул и говорит:
— Добрые люди в этой юрте живут, смелые охотники, хорошо угостили меня, красивые шкурки показали.
Эх, что гостю понравится, то и подарить нужно. Встал Ичан, снял с жерди пушистые шкуры и подаёт гостю:
— Возьми моих соболей, холодной зимой поймал, долго носиться будут!
Взял гость меха, поклонился, положил соболей в кожаную сумку и опять на жердочки смотрит.
Тут Мангму поднялся, тоже две шкурки снял, положил перед гостем:
— Возьми моих горностаев, за дальними горами выследил, вместе с луной за ними бегал.
Улыбнулся гость, погладил горностаев, встряхнул и спрятал в суму, а глазами все на жердочки смотрит. Тогда встал Кучка, снял черную шкурку:
— Возьми мою лису, на заячьей тропе поймал, а как из капкана вынимал, за ногу
укусила.
Взял гость лису, с руки на руку перекинул, поморщился, но и этот подарок в суму убрал и говорит братьям:
— Пожалуй, к другим охотникам в гости пойду.
Отправился чужой человек по юртам, и в каждой подарки выпрашивал. Смотрят на него братья, думают: «Плохого гостя привели мы в стойбище.»
Вот наполнилась его сума, раздулась, как пузырь с нерпичьим жиром, многие шкуры не влезли даже, повесил их рыжебородый на плечи и пошел к морю, а там большая лодка с камней слезла, на синих волнах качается. Говорит брат Ичан двум другим братьям:
— Сейчас жадный человек к своей земле поплывет, хорошо, что мало погостил у нас, а то бы все жердочки опустели.
— Плохо, что не успел я горькой пыли в его трубку насыпать, — говорит Кучка.
Другие нивхи тоже на море смотрят, ждут, когда большая лодка расправит белые паруса и уплывёт восвояси; смотрели, смотрели, так и не дождались, темно стало, спать пошли. Утром проснулись, пучеглазый опять к их стойбищу подходит.
«Еще меха выпрашивать собрался, надо их прибрать подальше», — подумали.
Только спрятали нивхи шкурки, хозяин большой лодки тут как тут; в одну юрту
зашел, ушёл ни с чем; в другой побывал, богаче не стал. Показывает он тогда братьям блестящее стеклышко и говорит:
— Это вам подарок, кто посмотрит в него, тот лик свой увидит, а как на охоту пойдет, любой стрелой медведя убьет, из каждой ловушки соболя достанет. Полную сумку мехов давайте за мой подарок!
Отвечает Мангму жадному человеку:
— У нас нет больше шкур, все в тайгу убежали, не нужно нам твоё блестящее стеклышко.
А бородач не унимается:
— Блестящее стёклышко старых молодыми делает, молодых красивыми да умными.
— Мои сыновья и так красивые да умные! — не выдержала мать Ройлик.
Хозяин большой лодки рассердился, глаза покраснели, борода затряслась, схватил он ружьё да как прицелился в Ройлик. Раздался гром, вылетел, прожёг злой огонь грудь старой матери. Упала Ройлик, застонала:
— Не гость ты, тигр пучеглазый! — прошептала и ушла в стойбище мертвых.
Засмеялся чужак и на братьев свою палку наставил:
— Всю ночь сидите, думайте куда шкурки спрятали, а с первым солнцем на берег с пушниной приходите. Не сделаете так, всех угощу кривой палкой! — и ушел на большую лодку.
Собрались нивхи в юрте Варгуна, горе с братьями делят. Собака Айкал тоже прибежала, увидела мертвую Ройлик, заплакала и скрылась: куда — никто не знает. А время идет, за собой беду ведет: храбрый Варгун не вынес горя, к луне ушёл; смелая Ройлик крепко спит, не разбудишь. Кто спасет людей от кривой палки, кто хороший даст совет? И говорит тогда Ичан нивхам:
— Спать ложитесь, но как солнце проснется, и вы вставайте, берите луки, стрелы и идите к синей воде.
Разошлись люди по юртам, легли на лавки, а глаза не закрываются, трубки дымятся: когда в стойбище горе, разве уснешь? А три брата совет держат. Говорит Мангму:
— Черные тучи боятся ветра, злой огонь боится синей воды, надо отдать морю кривую палку.
Вышли братья из юрты, а ночь тёмная, прислушались: бежит кто-то, пыхтит.
— Это шаман Мульчин к большой лодке бежит, наши мысли пучеглазому
несет, блестящее стеклышко получить хочет, — сказал Ичан.
Далеко топает шаман, не догонишь; через камни перепрыгивает, не остановишь. Опечалились братья, темную ночь поругать хотели: зачем Мульчина укрывает; на собачку Айку посерчать хотели: зачем от юрты убежала, плохого человека б догнала. Вдруг Айка залаяла, катится она по небу, из дальнего края торопится, а отец Варгун на ней стоит. Приметил Варгун шамана, лук поднял:
— Куда бежишь, зачем договорённость нарушаешь? Иди обратно, а то плохо будет!
Мульчин и слушать не хочет. Пустил тогда отец стрелу и отрезал ухо шаману.
Схватился Мульчин за голову, на одной ноге запрыгал. Варгун снова требует:
— Возвращайся назад, а то без носа оставлю, пусть одни дырки чернеют, пускай все знают лживого человека.
Испугался шаман, назад поплелся. А Варгун сыновьям говорит:
— Это собака вам помогла, теперь она на небе жить будет, на охоту со мной ходить, а вы дальше свое дело делайте, — и пропал за дальними хребтами.
Сели братья в оморочку и поплыли к большой лодке. Пучеглазый спит, соболя под голову положил. Подкрались к нему братья, вытащили из-за пояса его ружьё, бросили в воду синюю и вернулись в стойбище. Вот и солнышко проснулось, запели птицы, встал хозяин большой лодки, глаза
протер, а на берегу три нивха сидят, не дорогие меха в руках держат, а тугие луки и стрелы. Хотел бородач схватиться за оружие, а его нет за поясом. Кричит ему старший брат:
— Убирайся на свою землю, люди не звери, на них охотиться нельзя!
Что делать пучеглазому? Замахали мачты парусами, и скрылась большая лодка. Посмотрели ей вслед братья и отправились домой. Но не успели они одну беду пережить, как большая лодка опять к их земле плывет, еще больше людей везет, у каждого по кривой палке, а пучеглазый целых две за пояс засунул. Увидал нивхов и на берег показал. Все белолицые за палки схватились. И загремел гром, засверкали молнии, черный дым небо закрыл. Старый нивх сразу упал, потом маленькая девочка упала, и женщина, как срубленное деревце, повалилась. Все за юрты попрятались, лишь братья на берегу остались. Ох, обжег злой огонь Ичана, болит его плечо, словно медведь тяжелой лапой ударил, течет кровь, но стоит Ичан: правая рука не слушается, левой стрелы пускает. Рядом меньшие братья стоят: с правой стороны Мангму-песенник, с левой Кучка-баловник и тоже стрелой по врагам пускают. Немного злых людей уцелело, а большая лодка все равно приближается. Что же делать нивхам?
Стрелы кончились, камни на берегу тоже все подобрали. Говорит тогда Ичан братьям:
— Буду просить у хозяина моря помощи, — подошел поближе к синей воде и говорит. — Добрый Тольыз, подними свои грозные волны, забери к себе пучеглазых! Мы принесем тебе за это самые лучшие подарки!
Молчит Тольыз, а злой огонь в другое плечо ударил Ичана, рассердился старший брат:
— Мы сами остановим большую лодку, прощайте, братья! — и прыгнул с обрыва.
Упал Ичан возле большой лодки, взбурлил всю воду: закипело море, взволновалось. Наклонилась большая лодка, воды хлебнула, чуть пучеглазого не выбросила, едва за мачту удержался. Клюет носом лодка, к берегу движется. Тогда Мангму-песенник вперед шагнул:
— Тебе помогу, Ичан! — крикнул и тоже прыгнул в море.
Заревели, зарокотали волны, были синими, стали черными стали, ударились в большую лодку, еще сильней накренилась она, ещё больше воды хлебнула. Вычерпывают ее злые люди котлами, лодка к берегу спешит. И крикнул тогда Кучка-баловник:
— Прощайте, люди! — и тоже прыгнул в море.
До самого неба поднялись черные волны. Схватили они большую лодку, вверх подкинули, вниз бросили, разломилась она, как сухая палка. Мелькнула среди черной воды кожаная сумка рыжебородого и скрылась под волнами вместе с
хозяином. Ничего не осталось от большой лодки. Стоят на берегу нивхи,
смотрят на синюю воду, храбрых братьев жалеют:
— Они прогнали большую беду, спасли нас от кривых палок.
Сказали так люди, и поднялись со дна моря три скалы-великана. Одна была самая высокая, она теперь первой принимает на себя удары моря. Все узнали в ней старшего брата, Ичана-труженика. Вторая скала чуть пониже, с песней встречает она волны — это средний брат Мангму-песенник. Третья скала самая маленькая, она играет с чайками, брызгает в них синей водой — это младший брат Кучка-баловник! С тех пор и живут среди моря три скалы, стоят рядом, смотрят вдаль и берегут нивхскую землю от больших бед, от плохих людей.

Ну конечно же у наших деда и бабки со скороспелой свадьбой ничего не получилось. Только очередную порцию пересудов нажили на две семьи: мол, Машка — писательница-ведьма, её Васька — ведьмак-космонавт, а оба они муж и жена — малолетние извращенцы, и токо доблестные бабушка с дедушка попытались оформить их юный брак по закону.
Короче, обеим семьям пора было из деревни валить подальше от пересудов, иначе житья не дадут! Причём валить не в соседнее село и даже не в другой район, а куда-нибудь подальше — на Дальний Восток; ну или на Ближний, где раннее замужество официально разрешено.
Но не тут-то было! Не зря в Машкиной семье тезисами Ленина и Сталина жопы в нужнике подтирали. Отец с очень серьёзным выражением лица взял в сенях вилы, наточил их и самолично обошёл каждый, даже самый захудалый двор. Он поговорил с каждым жителем деревни, включая грудничков и убогих. И поговорил серьёзно, тыча им в морды остро заточенные вилы. А кто его плохо понимал, тех он легонько царапал — для профилактики, так сказать.
Отец Васи был не такой смелый, но как только первая же повитуха полезла к нему под трактор и сообщила, что его сват ходит по селу с вилами и грозит всех баб оставить без их детородных органов, вылез из-под сельскохозяйственной машины с огромным гаечным ключом и побежал выручать баб.
Но когда своими глазами увидел, что коллега спасает репутацию их семей от клеветнического позора, то присоединился к товарищу, и они продолжили свой «полицай-обход» вместе. И деревня приужахнулась! Ведь они не пропустили даже дом председателя совхоза, избёнки местных учителей и библиотекарши.
Но что самое странное, после такого полу-уголовного буйства, явно тянувшего на статью (да что там!) даже на несколько статей, двум отцам-нахалятам не сделали ни одного нарекания на работе, не выписали штраф, и даже не уволили. Так как? А патамушта! 1. Сельчане всё-таки чувствовали за собой вину. 2. Оба труженика были почти не пьющими. А где найти почти не пьющих, а значит, ответственных работников? Вот вы знаете? А я — нет.
Нет, конечно, не всё прошло так гладко. Машу и Васю теперь боялись и обходили стороной. И по-большей части даже не из-за того, что их папашки буйноголовые, а от того, что боялись порчи и проклятий от малолетних ведьмаков.
И слава богу, что сами юные исследователи оккультных наук несерьёзно относились к этим самым наукам. И мало того, даже быстро научились несерьёзно относиться к окружающим их людям. Баба Дуся подсказала, что так жить проще.

И жених с невестой зажили проще. Они думали о чём-то своём, мечтали о чём-то своём, грызли науку и другие, особые, тайные знания. И дружили только друг с другом.
Маша больше не плакала от того, что подружки не смотрят в её сторону. И поэтому когда пришла зима, наша третьеклассница достала со шкафа пыльный старенький чемодан, выудила оттуда своё приданое — белоснежную, дорогущую шаль. И стала её носить, но уже не жалея. И даже назло бывшим подружкам, она валялась с Васькой в сугробах, покрытых тонкой угольной сажей (если снега давно не было).
Но шаль она на то и шаль (если она настоящая, оренбуржская — не знаю какая у Махи, не проверяла) имеет свойство носиться вечно, ну или почти вечно, особенно после того как мать её постирает, надаёт по сраке хозяйке и строго-настрого запретит валяться в ней в грязных снежных кучах.
А Вася плыл по течению и не особо задумывался о том, что происходит вокруг него. Ему хорошо было с Машей, хорошо дома с родителями, хорошо у бабы Дуси, хорошо было пить чай из уже не волшебного самовара у безумных деда и бабы своей невесты, хорошо подслушивать бесконечные байки Машиной бабки. И плохо было гонять с другими мальчишками картонные ракеты по футбольному полю. Он всё больше вспоминал, обросший легендами, поход их отцов по селу с вилами и гаечным ключом, гордился мужчинами и теперь твёрдо знал, что самая героическая профессия — это тракторист. Ещё и потому, что… Что бы ты ни сделал будучи трактористом, тебе всё сойдёт с рук.
— Трактористы, они как вольные каменщики, им можно всё! — взахлёб рассказывал Вася своей подружке.
— А кто такие вольные каменщики? — спрашивала Маша, зевая.
— Не помню. Вроде протестанты.
— А кто такие протестанты.
— Не помню точно, но это бунтари. Понимаешь? Бу-нта-ри.
— А кто такие бунтари?
И Вася словами своего отца пытался объяснить невесте, что бунтари — это люди, выступающие против общества, против данного конкретного населения:
— Они типа твоего отца и моего. Понимаешь?
Но Мария как-то слишком уж по-взрослому хмурилась и вздыхала:
— Ты погодь то радоваться, наши предки ещё попортят нам жизнь. Вот посмотришь. Особливо мой дед.
Но Вася уже что-то понял в глубине своей души, и взгляд его с этих пор был отрешённый, загадочный, бунтарский.

Ну что ты Вася! Захотел испытать на своей маленькой шкурке путь Бориса Немцова? Эх, Вася, Вася, не рвись ты в Московии там всякие, забудь о вольных каменщиках, протестантах, ковыряйся-ка ты лучше с отцом под трактором. Всё целее будешь да счастливее. И это… не пей много. А то водка она тоже дух бунтарский шибко бередит, но только изливает его в гавно нечеловеческо.

Критик о "Сахалинких каторжанках" Татьяна Москвина "НАДОБЬ ЖИТЬ"

Итак, мы переходим к центральному сочинению в альманахе, и это "Сахалинские каторжанки" Инны Фидяниной...

Автора мало волнуют стилистические выкрутасы и нарочитая выделка фактуры текста, она не хочет покрасоваться оригинальными словесными узорами и щегольнуть приемами, даже если таковые вполне имеются в арсенале. Так или иначе, автор хочет установить свои отношения с действительностью чаще всего пугающей, тревожной, непостижимой, враждебной и ответить на вопрос, сформулированный в одном из рассказов альманаха — как здесь жить?
Да потому что есть эта «надобь жить» (выражение Инны Фидяниной), та могучая шершавая почва, из которой затем растут цветы изящной словесности. Автор избегает насильственного возбуждения фантазии и вообще любого эпатажа, старается быть ясным и внятным, насколько это в её средствах. Хотя трудно сделать ясной столь смутную и запутанную реальность, какая её досталась в осмысление.

Да, личная жизнь человека, и только она занимает автора. Ползучий эмпиризм? Или ответственность за свое словотворчество: «Не пиши о том, чего не знаешь, что не пережил?»

И по композиции, и по стилистике его никак нельзя признать совершенным. В нем масса огрехов. И, тем не менее, впечатление от "Сахалинских каторжанок" мощное. Как если бы на конкурс лучших чучел млекопитающих вдруг заявилась живая кошка. Инна Фидянина в коротких очерках рассказывает о собственном детстве, проведенном в шахтерском поселке Мгачи на Сахалине (70-80-е годы). Несомненно, подлинная речь героев и аппетитные зарисовки с натуры представляют читателю уникальную самобытную жизнь уголка социализма столь же причудливую, сколь и полнокровную. Дар слова позволяет автору буквально затащить читателя в мир своего детства, так что ты барахтаешься с ним в море, поглощаешь рыбу, рвешь в лесу ягоды-грибы, с любовью и усмешкой наблюдаешь за уморительными и неимоверно колоритными обитателями этих сказочных и одновременно предельно реальных Мгач. Конечно, это отдельная книга, и она притом отлично отвечает на вопрос: как здесь жить? Как-как, с удовольствием и аппетитом! В конце концов, почти у каждого были свои Мгачи, то есть миг единения семьи и природы, дающий закалку на всю жизнь.

Источники: скопировано на Букмейте из предисловия альманаха "Лучшее. Хороший текст. 3 выпуск" — 1% текста https://ru.bookmate.com/books/u92dSuoe , а сама книга "Сахалинские каторжанки" — на 21% текста

И пост в фейсбуке https://www.facebook.com/goodtextschool/pos...575739546006207

Читать и слушать всю книгу "Сахалинские каторжанки" отдельно на Литмаркете https://litmarket.ru/books/sahalinskie-katorzhanki

Отрывки из книги:

Надобь

Жизть за МКАДом ужасна! Все так говорят. Водка, нищета, мафия, разборки, пистолетные дела, драки в подъездах, тупые подростки, прокуренные девки... Особливо в монопрофильных городах. Но СССР слишком огромен! Где-то живут нелюди, а где-то люди. Не, нам во Мгачах недосуг дратися да устраивать потасовки во дворах. С утра встал инадобь в школу, на работу,
надобь уроки делать по часа 2–4,
а ежели ни на работу, то
надобь сена накосить
надобь свиньям дать,
надобь курам зерна насыпать,
надобь в огороде раком постоять,
надобь в лес сгонять по грибы, по ягоды, за дикоросами,
надобь порыбалить, а ежели летом, то с ночёвкой,
надобь к морю побежать купаться, а это тож на цельный день,
надобь в лапту, классики, городки и скакалки, пряталки поиграть,
надобь дождаться зимы и кажный день на лёд — навагу, крабов потягать,
а коль ты баба или бабска дочка, то
надобь полы в дому помыть, сготовить завтрак, обед и ужин,
а кто по другому живёт, то с голодухи окочуривается,
и всё, хоронить идём, песнь печальную поём.
Где уж тут мордообои затевать да подъезды заплёвывать! Жить надобь.


Коренные и некоренные каторжане

Сахалин — это такое место, куда постоянно кто-то приезжает и уезжает. Наёмники работают месяц, два, полгода, пять лет, десять и уезжают обратно. Поэтому Сахалин их глазами — это перевал база, вечный поезд, караван-сарай. Но есть и такие, кто остаётся тут навсегда. И тогда в их глазах остров постепенно превращается в родину, ту самую, самую-пресамую, родную и близкую. А о своей прошлой жизни они забывают навсегда. Вот спросишь их:
— Ты, друг, откуда?
А он и не помнит:
— Так местный я, свой! Вы чё, ребята?
Но есть ещё и те, кто родился на острове. Их называют аборигенами (независимо от национальности) и их уже большинство. Вот им то Сахалин не кажется караван-сараем, для них это статичная территория окружённая колючей проволокой, то есть водой. И они точно знают, что тут рождённый, здесь и должен умереть. А те недосахалинцы, которые рискнули покинуть островную зону навсегда, умирают в страшных муках где-то далеко-далеко в Краснодарском крае или того хуже — в Калининграде. Ну такова участь всех предателей, не будем об этом.

— На севера, на севера, на севера,
на севера! — сказали доктора. —
На севера, где северный народ
даже в пургу не пропадёт.

На севера отправилась Москва
Брянск, Белоруссия, Литва.
На севера: на Дальний на восток,
на Сахалин, Курильск, Владивосток,
на БАМ, Амур, в Хабаровск.

О сколько ж нас пропало,
пропало навсегда!
Там наша даль-земля,
она нас понесла
и всё несёт, несёт
вперёд, вперёд, вперёд!

А впереди пурга
и бешеный народ.
Ну кто его поймёт?
То пляски-свистопляски,
то мёрзлая вода,
то горы-перегоры,
то дружба навсегда!

И горе рекой:
хоть купайся или пой
про горы-перегоры,
про рыбу и про лес,
про баню, прорубь, шубу.

Ну вот и чёрт залез
в истерзанную душу:
— Такие, брат, дела.
— Зачем же я припёрся
на эти севера?

На севера, на севера, на севера,
на севера! — сказали доктора.
— Я верю, верю, верю докторам,
свой север никому я не отдам!

Пьяный доктор спит на лавке,
мёрзлый город не поёт.
Не помри сегодня, Клавка,
сала шмат Колян несёт.

Бабушка и мама

Деревня Поконь, близ города Клинцы — голодна Брянщина. Кулацкий сын поляк Красновский снарядил резвую тройку и помчался по ближайшим деревням — подыскивать себе невесту. И нашёл он себе девку сугубо русскую. Родили они дочь — Варвару красу, длинну русую косу. А как Варварушка заневестилась, так и жених ей нашёлся — Колька из древнего рода Горыня. Тем самым наши поляки окончательно обрусели и успокоились. Варвара и Николай Горыня нарожали трёх детей. Одна из них была мамка авторки — Горыня Валентина Николаевна (1941 года рождения).
А когда началась война. Николая Горыню забрали на фронт. Выдали ему форму, ружьё, отправили в первый бой и приказали:
— Беги!
Ну он и побежал. Вскоре упал. Над ним склонился друг Степан:
— Николай, что с тобой, давай помогу!
Но тут в спину Степана глухо ударили, и командир грозно прорычал:
— Беги, не останавливайся! Без тебя подберут.
Больше Стёпа не увидел дружка Колю ни живым, ни мёртвым. Обидно. Да. Погиб солдат не сделав ни единого выстрела.

*
А теперь перенесёмся на 16 лет вперёд в Брянский железнодорожный вокзал — в могучий кипящий муравейник, где народу тьма-тьмущая. На тюках сидит укутанный в старушечьи платки скелетик.
— Мама, — говорит скелетик вяло. — А куда едут все эти люди?
— Туда же куда и мы, детка, на Сахалин.
Худосочная мать скелетика — Варвара Горыня, сжимает в руках заветное письмо от старшей дочери. Письмо прилетело с Сахалина, в нём взрослая дочка Лида описывает как она, её муж, брат Володя и его жена сытно живут на далёком острове, работают на шахте Мгачи, носят дорогущие шубы из натурального меха, а весной собирают папоротник в обмен на японские товары.
Вот выдержка из письма: «Мама, ты не поверишь, тут как в раю. Жизнь есть, оказывается! Хватай сестрёнку Вальку и к нам. Вам и квартирку в бараке дадут. Правда, правда!»
Чтение Варвары прервал склонившийся над скелетиком небритый мужик:
— Сколько ей?
— Шестнадцать.
— И куда ты её везёшь такую?
— В рай! То есть на сытный Сахалин, — мечтательно ответила Горынька.
Мужик равнодушно ткнул в скелетик пальцем:
— Не довезёшь, сдохнет в дороге, — и неспешно подошёл к кассам.
— Мам, а этот дяденька тоже на остров едет? — промычал скелетик.
Варвара, глотая слёзы, ответила:
— Да, Валентина, да. Куда ж ему ещё ехать? Сейчас все дороги ведут в рай.

*
Скелетик на Сахалине прижился: пошла Валя в школу, картошку с мамкой на сопке сажала, по грибы, по ягоды в лес с подружками бегала, ела кислое варенье (ведь сахар был дефицит). А рыбу даже не ловила: вместе со всеми собирала на берегу идущую на нерест, выброшенную волнами корюшку, салакушку, горбушу и даже кету. В общем, скелетик потихоньку отъедался: наращивал мышцы и жировую прослойку.
А Варвара устроилась на шахту коногоном (но странным таким коногоном: бабы вместо лошадей толкали вагонетки с углём). И мешки с картошкой на сопку с сопки тоже тягать приходилось самой. И мешки с рыбой до дома. Валька, конечно, помогала, но дочку сильно не обяжешь: девка должна расти здоровой, ей же ещё и рожать.
— Рай там, где нас нет, — бурчала Варвара Горыня, падая от усталости.
— Нет, мамочка, Сахалин — это самый настоящий рай! Никогда в голодный Брянск не вернусь! Слышишь, никогда.

*
Валя выросла девушкой чернявой-пречернявой, большеносой, тонкогубой с маленькими глубоко посаженными глазами — ну самая что ни на есть исконная (типа того) россиянка. И по зову поляков-предков (а может, ещё каких иных расс) начала искать: с кем бы разбавить свою чёрную, горючую Горынинскую кровь? И нашла таки мужичишку — Зубкова Ивана мальчишку. А Ивашка рыжий-прерыжий, конопатый-преконопатый, голубоглазый и всё время хихикал, как дурачок. Ну вот и всё. Законы жанра соблюдены — можно жениться.
— Свадьбе быть! — сказала Варвара, выдала свою младшую дочь замуж и уехала с острова навсегда.
Старшая дочь Лида и её муж умотали жить в Ростовскую область и позвали мать к себе, туда, где есть фрукты и их можно есть. На Сахалине же остался средний сын Володя с женой и детьми. Ну и конечно же, младшенькая — Валя.

*
Валентина Николаевна устроилась работать нянечкой в детских яслях. Но однажды ей надоело уставать от истеричных вредных сопляков, и она решила выучиться на какую-нибудь «белоручку». Надумала поступать в Южно-Сахалинский педагогический институт на исторический факультет. Поступила. Ну и училась себе потихоньку. А потом забеременела. Но вскоре стала сдавать экзамены. И так сильно перенервничала, что родила раньше срока. Институт Валюша всё-таки закончила, но работать в школу не пошла.
— Эти учителя не успеют дитя родить, как уже сдают двухмесячных младенцев в колыбельную группу, а сами на работу! Заставляют их что ли? — возмущалась Валентина Николаевна.
Зато её из нянечек перевели в воспитатели. Потом в старшие воспитатели. А когда ясли упразднили в связи с тяжелыми временами, накрывшими всё государство в 80-90-ые годы, то наша баба Валя ушла на пенсию.

Отец

Где-то там, в Сибири (а где конкретно — неизвестно) жили кулаки Зубковы. И эка как оно обернулось: революция и продовольственная развёрстка выгнали их аж на Камчатку. Там они и продолжили свой род. А когда началась война 1941-45 годов, глава семейства Вавила Степанович Зубков занялся выращиванием картошки для фронта, а его супруга Прасковья Никаноровна работала поваром на кухне — кормила пахарей и весь другой честной народ. И было у четы Зубковых три сына: Колька, Сашка и младшенький Иванушка-дурачок — (отец авторши) Иван Вавилович Зубков (1937 года рождения). И жили они в селе Ключи, у подножия вулкана Ключевская сопка — у самого высокого и активного вулкана Евразии.

*
Однажды Вавила Степанович окучивал колхозный картофель тяпкой, а один из сыновей прибежал и вертится рядом:
— Пап, а Камчатка — это самое красивое место на земле?
— Да, Ванятка, да.
— Пап, а я точно самый баский в семье?
— Ну да.
/Баский, то есть красивый./
— Пап, а почему Американский хлебушко такой пышный, вкусный, а мамкин липкий и кислый.
— А потому что у неё лисичкин хлеб.
— Как это?
— Мамкин хлеб волшебный, лесной, с травками. Лисичка его печёт и мамке даёт. А тот, что с корабля, так то обычный хлеб. Ну хлеб и хлеб. Пучит от него, да и только.
— Неужто?
— Вот те и неужто.
— Пап, а это правда, что на большой земле идёт война с фрицами?
— Правда, сынок.
— А кто такие фрицы?
— Не знаю, но думаю, что это чёрные-пречёрные птицы, кружащие над нашей страной.
— А наш Колька на фронт собрался.
— Да? Беги-ка, Ванечка, до Коляна и скажи, что батя ему ножичек боевой подарит. В дорожку, так сказать.
Покатился Ивашка с горки до хаты, а Вавила поплёлся гибкий прутик искать:
— Эх, жалко тощу пацанячью жопу пороть, но надо!

*
После войны семья Зубковых переехала на остров Сахалин в посёлок Мгачи. Младший сын Иван окончил школу и пошёл в Александровск-Сахалинский техникум. И хорошо так пошёл: три года пешком по берегу моря 31 км туда и обратно. А чё? Все так путешествовали. Не напасёшься на этих каторжан автобусов, ишь размечтались!
А потом Иван Вавилович устроился электриком на шахте. И заприметил он себе на шахтовых танцульках невесту — младую Валентину Николаевну Горыню. Ну и поженились они. Так всю жизнь вместе и прожили. А хорошо или плохо — пусть сами разбираются.


Детство Инны Ивановны

К 1970 году на о.Сахалин проживало 615700 человек, в Александровск-Сахалинской области — 35000, а в п.Мгачи — 6000.

Пуп земли

В 1970 году мать надумала меня рожать. Нет, обо мне она совсем не думала, она думала о своих институтских экзаменах. И сильно так думала... распереживалась, разнервничалась! Я разнервничалась тоже и решила выскочить из этого ада наружу. Так во Мгачинском роддоме 14 ноября, ближе к полуночи появилась семимесячная девочка весом 1700 грамм.
— Валя, а что это что за синий комочек?
— Это, Ванечка, твоя дочка!
— А это у нас одних комок такой страшный чёрно-синий или они все такие?
— Не знаю, Ванюша, но это не комок, а пуп земли! Ну как ты не видишь?
— А давай-ка этот пуп оставим тут ещё на год-другой, на доращивание, так сказать. Вот станет пупочком, тогда и заберём.
— Вань, там буран что ли за окном?
— Буран, Валя, буран. Метель непролазная!
— Тогда точно надо ехать домой. Заметёт роддом, никто его не откопает. Умрём мы тут с пупочком твоим... Неси живо пальто, чего рот раззявил!

*
Пуп земли рос довольно быстро, к первому году уже догнал своих сверстников. Ну да, а вы пожрите икру ложками с пелёнок, посмотрю я тогда и на вас! Одно было плохо — орал этот комочек с утра и до ночи. До пяти лет орал.
— Ну что ей спокойно то не живётся? — всплёскивала руками мама.
— А я откуда знаю, может, её всё время пучит! — отвечал отец. — На, доча, съешь рыбку.
Пупочек выплёвывал рыбу и снова орал. После долгих совещаний (пять лет орать, это всё-таки срок), решено было отвезти меня к бабке Дусе — поселковой ведьме. Та долго приглядывалась, принюхивалась, наконец спросила:
— Как кличут этого выродка?
— Пуп земли! — ответили родители хором.
— А нормальное имя дать ребёнку не догадались?
— Да вроде и это нормальное, — развели руками родители.
Но баба Дуся была непреклонна! Пришлось выбирать пупочку другое имя.
— Вань, надо девочку назвать модно.
— Ты уже назвала модно, хватит!
— Нет, Вань, тенденция — это важно. Со мной в роддоме ещё три женщины дочек ждали, так все обещались назвать их Инночками. Модно же! Инна — это что-то космическое... Иннапланетянка. Или японское, как Инь и Ян. Вань, у нас Япония рядом, надо соответствовать, вдруг они остров у нас навсегда отберут. Нас с тобой в печь, конечно. Но хоть ребёнок выживет — за свою сойдёт. Вон она какая смуглая и глазки у неё узкие-узкие.
Отец в ответ долго орал про наше могучее, вооружённое до зубов государство, но всё-таки переименовал своего пупочка в непонятную ему Инну.
И Инна заткнулась, окунувшись в долгие раздумия о космосе, дзен-буддизме, да долго косилась на раскосые глаза своего отца и его огненно-рыжую шевелюру.
— Непонятный мир, непонятный! — вздыхала она и шлёпала спать.
Спи, пупочек, тебе его никогда не понять!

Эх, хорошо на Сахалине. Я, правда, там недолго пробыл, лето и начало осени, самый лучший сезон. Там вообще ощущение жизни и остальной страны очень странное. А еще столько красивых женщин даже в Москве не видел.

=