Вуаля

Особенных красот в отрывке нет, просто, я думаю, он стимулирует воображение. Представьте себе: теплая летняя ночь, влюбленная женщина, погруженный в раздумья рыцарь.
Да, имя Амальтея - это я позаимствовал из Бигла, так там звали девушку, которая раньше была единорогом.
...
Бой с тираном был назначен на утро, бой обещал быть трудным, и Фотурианец Дормеско, следуя старинному обычаю, решил провести ночь в бдении над оружием, у алтаря защитников человечества, на узкой каменной площадке возле самой вершины горы.
Ночь выдалась непроглядная, и он едва различал в темноте каменные фигуры святых, украшавшие алтарь — Фотурианца Георгия, победителя ужасного Змея, отца Максимиллиана Кольбе — того самого, которому после своего преображения во всем стремился подражать Данклиг — мученицы Гипатии, блаженного Фотурианца Зоннера и многих других, кто просвещал темные души и возлюбил ближнего своего превыше себя.
Все было готово для долгого бдения: меч свой, тяжелый, тусклый, без украшений - Дормеско положил на алтарь, а сам принялся расхаживать по площадке вперед-назад — замкнутый, погруженный в себя, готовый обрушиться на всякого, кто прервет его уединение. Время от времени он, однако, невольно прислушивался к тому, что происходит внизу, у подножья горы. Там лежала деревня, и в деревне был праздник — кончили собирать урожай. Слышались веселые песни, играла музыка, и Дормеско морщился, ибо это сбивало возвышенный настрой. Завтра ему, возможно, предстоит умереть, а они веселятся; он в раздумьях о долге и стойкости, а они гуляют и пьют. Где тут сосредоточиться, откуда почерпнуть нужную твердость духа?
И эта ночь, будь она неладна — кто ее выдумал такую - теплую, благоуханную, поэтическую - ночь любви, в которую так мучительно быть одному? Сама природа, казалось, решила свести Фотурианца с ума, напомнить ему, что кроме Упорядочивания и вселенского счастья, за которое бьются его товарищи, есть и что-то другое, что лежит за пределами добра и зла. Броня его Фотурианского равнодушия трескалась, слабела — и если пока держалась, то лишь потому, что Дормеско смирял себя: не время, потом, когда будет Упорядочена Вселенная. Нужен был еще один удар, чтобы напомнить ему обо всем, от чего он отрезал себя, став Фотурианцем — напоминание горькое, как и всегда, когда речь идет о том, чего уже не вернуть.
Но что это? Шорох — словно камешек на горной дороге выскользнул из-под неловкой ноги. Кто пришел тревожить Дормеско в ночь перед боем, кто, не боясь за свою жизнь, преодолел в темноте опасные расщелины — все для того, чтобы пасть от его меча? Фотурианец весь обратился в слух — откуда появится враг? - но врага все не было. Что ж, может, мне почудилось, решил он, и вдруг в ночи, неподалеку от алтаря, зазвучал женский голос. Был он нежный, страстный, волнующий — Дормеско узнал его сразу.
Пела леди Амальтея, придворная дама тирана, и в песне она раскрывала Дормеско свое сердце. «Останься со мной!», - молила она. - «Позабудь свои битвы, просто будь рядом. Возьми мои руки в свои, поцелуй меня, я хочу принадлежать тебе. Не отвергай меня, прошу. Если ты захочешь, я уйду сама. Просто знай — я люблю тебя».
При первых звуках голоса Амальтеи Дормеско смутился: он знал, что рано или поздно это случится — признание — и понятия не имел, что с ним делать. А песня все звучала — не настырная, нет — просящая, терпеливая, смиренная — и следом ему стало мучительно стыдно, что он молчит, не отвечает никак на этот волшебный, идущий из глубины души зов. Ведь это так просто — позвать ее, ведь Амальтея тут, а Упорядочивание, которому он посвятил свою жизнь — где-то далеко, в будущем, да и кто знает, не пустой ли это призрак в сравнении с человеком из плоти и крови, что поет для него сейчас?
Глядя в черноту ночи, Дормеско вдруг ощутил, что его охватывает неведомое доселе щемящее чувство красоты. Мир был прекрасен сам по себе — жестокий, злой, глупый и вместе с тем милосердный, добрый, исполненный глубокой мудрости. Его не нужно было переделывать, все, что он просил — пойти ему навстречу, больше ничего.
Ведомый голосом Амальтеи, Дормеско сделал шаг, другой обернулся на алтарь, где лежало его оружие — и вдруг устыдился своей слабости, своей жажды маленького личного счастья. Он жалел леди Амальтею и чувствовал, что поступает плохо, не отвечая ей, но жалел он и своих товарищей, напрягающих все силы, чтобы сделать Вселенную лучше, и жалость эта оказалась сильнее. Он вспомнил Данклига, Зоннера, Гранию, Аделара, вспомнил Ондрида, благословенную Землю Тилод и клятву, которую принес при вступлении в Орден - и запахнулся, защищаясь от соблазнов мира, от острой и мучительной его красоты, в свою Фотурианскую мантию, оставляя деревне внизу ее праздничное веселье, теплой ночи — жалобное женское пение, а себе — одно лишь молчание да большой зазубренный меч.
...
Как-то так. Сейчас я узнаю о себе немало интересного