Эмма
«…И внял я неба содроганье...»
Чёрной тушью на белом шёлке знамён выведено гордое имя господина. На равнине Сэкигахара мечутся кони, стелется дым от ружейных залпов и взбитая копытами пыль. Мелькают жёлтые флаги союзников. Алые знамёна Токугавы нападают на правый фланг господина – и вдруг жёлтые, предательски развернувшись, следуют за ними. Жёлтый – цвет непостоянства.
Войска Токугавы и переметнувшийся к нему Кобаякава смяли оборону господина.
– Кобаякава! Урагиримоно!* – он глубоко вонзил меч в землю, тяжело ухватился за него обеими руками. Сквозь изрубленные доспехи толчками выплескивалась кровь.
– Файто!** – взревел он из последних сил. – Когеки-и-и-и!***
Кровь хлынула горлом. Проклятые алые знамёна замелькали перед глазами.
Внезапно стемнело. От неба над головой осталась узкая щель – словно перед лицом сходились две гигантские чёрные створки. Что еще за проклятая дверь!? Он выбросил вперёд руки, силясь оттолкнуть их от себя, туда, наружу, на свет!
В бой! Я ещё жив! Я не подведу господина! Но словно жестокий бог всё плотнее закрывает дверь. Металлические пластины доспехов чиркают по её гладкой поверхности, ломается кинжал в тщетной попытке проникнуть сквозь щель створок. Вонью крови и гари заполнены ноздри, забито горло.
Дверь захлопнулась. Оглушила тишина.
С бешеным рёвом он кинулся на дверь, прижался спиной, упёрся ногами в скользкий, блестящий пол. Откуда свет? Он сплюнул кровь, огляделся. Может, есть другой выход?
Он стоял в небольшой квадратной комнате, пористые как коралловая губка стены едва отсвечивали в полумраке. Стена напротив уходила вглубь коротким, на длину копья, круглым коридором. Он сужался и оканчивался пятном света высотой в человеческий рост. Выход?
Он рванул вперед, неловко ударился о стену коридора, разрывая кожаные шнуры, скрепляющие доспехи.
Вдруг нахлынуло спокойствие. Он точно ступил в прохладный пруд, скрытый от палящего солнца ветками большого дерева. Пропала боль. Как тушь на мокрой бумаге выцветала лазурь доспехов. Соломенные сандалии стали жёсткими от засохшей крови, он сбросил их. Доспехи истаяли. Он остался в изодранном чёрном кимоно и заткнутыми за пояс широкими штанами хакама, обнажавшими выше колен сильные ноги, покрытые шрамами. Он едва стоял, но не от слабости, а от необыкновенной лёгкости, готовый сорваться и лететь куда-то…
Что за наважденье!? Рука дернулась к рукояти меча, но встретила пустоту. А светлое окно приближалось, завораживало, манило…
И вот он смотрит сверху на маленький городок, утопающий в зелени и цветах; журчит речка, на берегу покачиваются лодочки, красные крыши аккуратных одинаковых домиков блестят на солнце. Пёстрые коровы пасутся на лугу, полные женщины в белых чепцах моют тротуары пенной водой, болтают и смеются, придерживая пышные крахмальные юбки, задуваемые шаловливым ветерком.
– Где мой меч? – на мгновение собственный голос показался грубым и отвратительным на фоне расстилавшейся внизу идиллии, но только на мгновение. – Я не пойду туда! Я не оттуда пришел!
Он дернулся назад. Тут же ожгла боль. Словно кто-то следящий за ним ударил плетью – беззлобно, равнодушно, как барана, которого не удалось приманить лаской. Он упрямо сделал ещё шаг назад. От боли прокусил губу, ощутил во рту вкус крови. Ещё шаг назад. Кто бы они все ни были, им не купить и не сломить самурая!
Спина, наконец, уперлась в сомкнутые створки двери. Теперь, укрытый только рваным кимоно, он ощутил её ледяной холод. Могильный холод…
– Где мой меч? – шевельнулись губы. Непослушными пальцами он распахнул кимоно на груди, оглядел себя. Копья трижды пробили сердце, рёбра сломаны, живот вспорот и пуст, сморщенными коричнево-бурыми клочьями вдавлен в позвоночник.
Свет в круглом коридоре вспыхнул, засиял нестерпимо, призывно.
С рычанием он снова кинулся на запертую дверь. Туда! В бой! Он кричал, звал Эмма-о, бога подземного мира, властителя и судью мёртвых, моля отпустить его хотя бы до захода солнца, чтобы закончить битву. Никто не отозвался.
Свет потускнел. Обернувшись через плечо, он увидел, что окно затянулось мутной белёсой плёнкой. Его больше не заставляли никуда идти, и нигде не ждали.
Нет ни огненных, ни ледяных кругов ада-дзигоку, ни демонов, ни стражников с лошадиными головами. Ни пустынной равнины, что ведёт на суд Эмма-о, ни далёких сумрачных гор. Только эта клетка. Когда угаснет свет, для него наступит вечный мрак.
Он сел, скрестив ноги. Закрыл глаза. Он – самурай, который сам выбрал свою судьбу, не запятнав чести, и даже века тьмы и одиночества не заставят его…
Короткий всхлип прервал его мысли.
Он открыл глаза. У бледнеющего окна, согнувшись, сидела женщина. Пыталась разорвать руками плёнку. Становилось темнее. Женщина зарыдала в голос.
«А я-то решил, что для одного меня распахнули окно, – подумал он. – Проклятье!»
Философский настрой пропал. Вечности придется подождать. Женщине наверняка пришлись бы по нраву те чистые уютные домики и травка с коровами.
– Эй! – окликнул он, с усилием поднявшись на ноги. Тело было как мешок с рисом, тяжёлое, непослушное. Подошёл, кое-как запахнув кимоно.
Встала и она. Тонкая фигурка, облегающее европейское платье, чёрное, с кружевами. Длинная шея, высока причёска. «Печальная осенняя ласточка» – успел подумать самурай. Женщина остервенело кинулась на него, норовя вцепиться ногтями в лицо. Ругнувшись от неожиданности, он схватил её за руки.
– Ты понимаешь меня, женщина?
Она смотрела с ненавистью – и на него, и куда-то внутрь себя, где отпечатались навсегда ушедшие лица, и слова, и события…
…Директор театра Сан-Карло, немолодой уже господин Гаэтано Доницетти, отпив глоточек кофе, согласился, что слепота как явление – не преграда для оперной певицы, тем более такой знаменитой.
– Однако, – продолжал он с сожалением. – Вы же понимаете, Наталья Александровна, что певица не только поёт. Она – актриса, она ходит, перемещается, она живёт на сцене. И потом, по вашему застывшему лицу можно догадаться, что вы сле… ну, не совсем видите, его выражение не соответствует, так сказать, сюжету…
Знакомой дорогой она брела по набережной к рынку. Денег на извозчика не осталось. Их вообще не осталось, очень скоро после того, как её уволили из театра. Ночевала она тут, неподалеку, у цыган. Дочь давно жила с одним богатым французом в фешенебельном квартале Сант-Эльмо, что на холме, с которого такой роскошный вид на Неаполитанский залив. Днём она пела на рынке за несколько сольдо…
– А теперь станцуй, эй, ну же! Эгей-го!
– Танцуй, танцуй, эй, женщина! Мы нальём тебе!
– Мама, почему ты здесь!? Мишель, подожди, это мама моя. Ма, ну иди в дом, к цыганам своим, что ли... Мишель, где кошелёк? На вот, ма, возьми, ну что ты тут, неудобно же, ма…
Тем же вечером на набережной Санта Лючии она прыгнула с парапета вниз, на камни…
– Танцуй! Танцуй! – визжала Наталья Александровна, выпускница Московской консерватории, прима мировых оперных театров, пытаясь вырваться из сильных рук самурая.
Скоро она затихла и только всхлипывала. Японец отпустил её, снова что-то спросил, словно хрипло пролаял. Она взглянула в бесстрастное лицо, на старинные одежды и содрогнулась – от чуждости… Она даже языка его не знает. Однако он-то ничем не виноват перед ней, он, бедняжка, и сам, должно быть страдает…
– Наташа, – медленно сказала она, приложив узкую ладошку к кружеву платья, и вопросительно вытянула руку в его сторону.
Он вдруг понял, что забыл своё имя. Проклятье! «Там, на Земле, я стал просто землёй, травой»…
– О, боги, хоть имя оставьте мне, о, бог ада, Эмма-о!..
– Эмма? – удивлённо переспросила Наталья.
Пятно света угасло совсем. Они замерли во тьме и безмолвии.
Но темнота оказалось не полной. Эмма снова взял женщину за руку, и она позволила вести себя. В углу комнаты было как будто светлее. Им открылась небольшая ниша и проход. Эмма, пригнувшись, шагнул первый, ведя женщину за собой. Поворот, ещё поворот – точно извивы подземного червя. Они вышли на небольшую площадку. Пол выложен неровной плиткой – белой и чёрной. Вверх и вниз уходили ступени винтовой лестницы без перил. Слабый свет струился и снизу, и сверху, но они, не сговариваясь, стали подниматься наверх. Впереди Эмма, осторожно ступая босыми ногами, позади Наталья, в замшевых башмачках с золотыми пуговками.
Эмме казалось, что лестница слабо покачивалась – наверное, у него просто кружилась голова. Лестница была сложена из крупных гладких белых глыб, местами густо покрытых чем-то вроде грибов или лишайников.
Они поднялись на точно такую же площадку, с белой и чёрной неровной плиткой. И там тоже была ниша, и тоже комната. Только белое пятно в конце круглого короткого коридора ещё не успело затянуться.
– Скорее! – поторопил Эмма.
Наталья поспешно подошла, и они вместе взглянули на мир, что расстилался внизу. Ярко-синее небо. Рыжие и палевые барханы до горизонта. Ржаво-красные, серые и фиолетовые кактусы. Раздутый труп лошади.
– Ох, нет! Туда не хочу, – выдохнула она и торопливо заговорила. – Знаете, Эмма, хоть вы не можете меня понять, но всё-таки я скажу, потому что невозможно вот так, всё время в молчании. Я думаю, то окно закрылось потому, что нам с вами нет дороги к новому рождению. Не знаю как вы, а я сразу поняла, что там была новая жизнь – поняла, наверное, потому, что уже много раз бывала здесь и каждый раз уходила и рождалась вновь. Ну, как и все люди, наверное… Так забавно, нет ни чистилища, ни ада, ни рая – наши души сразу возвращаются к новой жизни – вот она, мудрая простота Господа! И так происходит пока не переполнится чаша грехов… И вот теперь, видимо, всё, конец. Моя душа чем-то провинилась перед Всевышним, и моё время на Земле окончилось…
– Я найду выход.
Они вдруг начали понимать слова друг друга.
Снова вышли к лестнице, стали подниматься, виток за витком, в мягком полумраке. Шли часы, быть может, и дни. Эмма заглянул вниз – ступени терялись в темноте. Вверху картина зеркально повторялась – он даже решил, что где-то действительно есть отражения, если бы не реальные ступени, то холодные и сухие, то тёплые и влажные, под его ногами. И лестница продолжала мерно покачиваться.
Эмма испытывал странные ощущения – как будто он долго спал там, на Земле, видел сны, как был самураем, а теперь постепенно просыпался. Сон про самурая все ещё держал, не давая забыть годы бурно прожитой жизни, но приходили и новые воспоминания. Вот он верхом на коне, в тяжелой броне командует штурмом северного угрюмого замка, вот он нагой пробирается с ножом по джунглям и убивает ягуара. И все воспоминания одинаково ярко занимали память. Одно за другим они вставали как солдаты в строй, не нарушая слаженного марша. Его душа разрасталась в армию из прожитых жизней. И все они по своей сути были едины, они были жизнями воинов всех времён и народов. Иногда, издалека приходили удивительные видения – ослепительно белые горы и угольно чёрные кратеры на серебристых равнинах, красные пустыни, зелёное солнце в лиловых облаках, крутящийся газовый шар с красным пятном на боку в окружение ярких звёзд, которых никогда не увидишь с Земли… И не было числа этим образам. Каждое из них делало душу Эммы сильнее, здесь и сейчас, – и теперь он легко и упруго поднимался по лестнице.
– Спой мне, Наташа.
Наталья тоже ощущала приход других, прошлых жизней, но, в отличие от Эммы, очень разных, творческих, переменчивых… Пока они едва касались её, пока она была ещё там, на набережной, на острых камнях. И помнила, как уехала из Москвы на нескончаемые гастроли в Париж, Вену и Рим, как встречали ее поклонники. И как любила она свою дочь – маленькую светловолосую добрую девочку с белым шёлковым бантом…
«Что мне спеть самураю? Ну не арию же из великих итальянцев, где о ярких неземных чувствах и страданиях – что он в них понимает? Его библия – бусидо, не более чем устав караульной службы. Может, романс Александра Вертинского или песенку про маленькую балерину? Боже, как это нелепо, нелепо! Быть может, песню о великой артистке, что сделалась больна судьбой и волей провиденья и бродит по миру одна? Или прочитать свои стихи: «Мне нравится, что вы больны не мной, мне нравится, что я больна не вами, что никогда тяжёлый шар земной не уплывет под нашими ногами»… Боже! Это моё? Кем я была?
Не дождавшись ответа, Эмма, шлепая по голому колену ладонью, весело затянул сам – песенку из далёкого детства самурая, погибшего на равнине Сэкигахара:
«Если птицы распевают тут и там, тут и там,
Если бабочки расселись по кустам, по кустам –
Научи нас веселиться,
Покажи, как нам резвиться,
А мы будем делать так же, как и ты…»
Если бабочки расселись по кустам, по кустам –
Научи нас веселиться,
Покажи, как нам резвиться,
А мы будем делать так же, как и ты…»
– Послушайте, Эмма! – инфантильность этого человека покоробила Наталью Александровну. – А что с нами будет, если мы останемся здесь навсегда?
– Не останемся, – уверенно отозвался он.
Лестница, а с ней и тёмные стены вокруг стали качаться сильнее. Лишайники и грибы на ступенях всё больше поражали разнообразием и активностью. Они светились, шевелились, а некоторое даже переползали с места на место. И пожирали друг друга. Эмма сковырнул большим пальцем ноги мясистую оранжевую шляпку и тут же отдёрнул ногу, получив ощутимый укол. А шляпка, посверкивая, полетела вниз.
Глядя на сочный оранжевый цвет, Наталье захотелось апельсинов. И мороженого, нежно-кремового пломбира в тонком шоколаде. И еще жареных лисичек, на большой сковороде, перемешанных с картошкой и колечками золотистого лука… Спокойствие японца раздражало.
– Эмма!
– Да? – не останавливаясь, он чуть повернул к ней хищный профиль.
– Что вам хочется съесть? Так забавно, я столько всего хочу, даже огурцов, а я их терпеть не могла, пупырышки неприятные на ощупь языка, а без шкурки они такие скользкие. Теперь хочу их посыпать сахаром и… Вы слушаете, Эмма? А вам что хочется?
– Ничего.
– Ну, хорошо, а вообще, не из еды?
– Ничего.
– Почему?
Самурай пожевал тонкими губами, подбирая слова.
– Человек и при жизни не волен собой распоряжаться. Сейчас мы тем более не в том положении, чтобы чего-то желать.
– Как это? – опешила Наталья Александровна. – Уж не смеётесь ли вы надо мной, Эмма? Что ж есть ещё у человека кроме желаний?
– Долг, – он отвернулся.
– Но вы ведь же-ла-е-те найти выход? – он злил её лаконичностью и неприятным, непонятным ей фанатизмом, а ещё бритым лбом над невозмутимыми узкими глазами и тугим узлом чёрных волос на затылке. – Или это тоже «долг»?
– Я должен найти выход.
Наталья примолкла с досады, решив больше с ним не разговаривать. И цветочки у него на халате – или как это у японцев называется – дурацкие!
Повороты лестницы казались бесконечными. Наталью все сильнее оглушали прожитые жизни – они толкались в её сознании, ругались, перебивая друг друга, и невыносимо распирали голову. Она то бормотала стихи, то что-то напевала, то даже неловко пускалась танцевать или спорила сама с собой на разные голоса. Воспоминания кружили, кружили…
– …Мама, мамочка милая, пойми, я его люблю, я хочу с ним жить…
– Тогда я уйду! Уйду прочь, если родная дочь пренебрегает матерью!
– Мамочка! Зачем ты так!? Я тебя люблю, я просто хочу жить с Мишелем, а тебе оставлю весь этот большой дом на берегу моря, я… мы с Мишелем будем часто приходить, мамочка, милая! А когда будут дети…
– От этого безродного? Боже! Видел бы тебя отец! Всё, уйду я прочь, уйду я в ночь! К презренным цыганам! В нищету! Буду просить милостыню! А ты будешь страдать, что так поступаешь с матерью!
…Временами Наталья впадала в апатию. Она словно распадалась, становилась сразу всеми и никем. Ей было легко идти вслед за Эммой, но она таяла, таяла с каждой пройденной ступенью. Он оборачивался время от времени. Ускорил шаг.
– Эмма...
– Да? – он замер, судорожно провёл ладонью по лицу. Ему вдруг показалось, что он стоит сразу и на лестнице, и в комнатах, и на площадке с белой и чёрной плиткой.
– Как мы сюда попали? – нетерпеливо спросила Наталья, занятая только собственными мыслями. – То есть, мы умерли, да, это очевидно… Но почему сюда, а? Эмма!
– Потому что таков порядок вещей, – через силу процедил он.
– Эмма!
– Не трать зря слов, Наташа. Нам нужно идти.
«Да пропади ты, самурай!»
В зарослях шевелящейся плесени стали попадаться человеческие головы. Белые, безволосые, почти с одинаковыми чертами лица, тонкими ниточками губ и закрытыми плёнкой, неестественно большими, выпуклыми глазами. Эмма осматривал их – видимо, только головы оказались несъедобны для плесени. Голов становилось всё больше.
– Не одни мы блуждаем здесь, – пробормотал он. – Видишь, Наташа? Наташа, эй!
– Кто это – «Наташа»? – истерически всхлипнула она. От давления ныли виски, и распирало глаза.
Эмма нахмурился.
– Надо спешить.
Снова начались комнаты – слепые, без окон, даже без белёсых плёнок, как будто кто-то забыл открыть умершим спасительный коридор. А по углам лежали белые, недоеденные плесенью безликие тела.
– Эти комнаты не достроили? – вяло спросила Наталья.
– Или они… не выросли, – задумчиво отозвался Эмма. Он вспомнил створки дверей, что отделили его от мира живых, на ощупь они были как холодный пузырь из плотной кожи. Стены и там, и повсюду были пористы, иногда шевелись – или это шевелились грибы на них…
– Вот он, ад, – Наталья смотрела на скорчившиеся тела. – И мы скоро тоже…
– Не говори лишних слов, – сурово оборвал Эмма. – Ад и рай – всё это осталось на Земле, у живых. Здесь ничего нет.
– Ты был женат, Эмма? Тот ты, который умер последним?
– Был, – ответил он и добавил. – Жена умерла раньше меня.
– Так гляди вокруг внимательнее, Эмма. Мало ли!
«Хоть чем-то пронять его! Фу-ты! Даже и не взглянет на меня!» Мысли снова заметались хаотично. Лицо Натальи становилось всё белее, а взгляд – отсутствующим. Они упорно поднимались дальше. Эмма теперь осторожно вёл её за руку, потому что один раз она чуть не упала вниз. Он больше не пел. И не разглядывал головы на ступенях, стараясь быстрее пройти мимо.
Лестнице не было конца.
– Меня зовут Наташа? – кривя губы, игриво улыбалась самураю Наталья Александровна.
– Да, Наташа.
– Не-е-ет, – грозила она Эмме пальчиком, висла на его плече. – Я монашка Анна, и Юдифь, и марсельская девка Мадлен с большими титьками. Я великая поэтесса, художница, певица, библиотекарша… Библиотекаршей я была в Кракове, меня звали Агнешка, и попала я как-то в одну деревеньку… Oboz Koncentracyjny Auschwitz-Birkenau… Эгей-го! Auschwitz-Birkenau! Мои книги сгорели раньше меня. А куда мы идём, мой Сан-дзю-ро? Вы любите красные камелии?
Эмма молчал и тащил её наверх.
Вдруг сверкнул яркий белый свет. Наталья встрепенулась, повела мутными глазами, с силой вырвала руку и мотыльком запорхала по ступенькам, обогнав Эмму.
– Стой! – крикнул он, но она не хотела слышать. Плесень вокруг уже достигала человеческого роста. У входа в очередную комнату ворочалось что-то осклизлое, тяжёлое – Наталья упала в него с разбегу, вскрикнула, осеклась, захлебнувшись.
Разрывая мерзкую плоть, Эмма, волоча Наталью, ворвался внутрь комнатки, где ослепительно сияло белое окно. Скользкий пол пошел рябью, расступился перед Эммой волнами слизи. Разросшийся во всю стену гриб прицельно плюнул какой-то жижей в лицо женщине, Эмма в последнее мгновение закрыл её собой. Жгучая дрянь растеклась по плечу, разъедая рукав кимоно и глубоко прожигая кожу. Эмма презрительно усмехнулся – поймал себя на мысли, что начинает относиться ко всем этим грибам и прочей плесени как к слугам, выполняющим чью-то волю… или как к частям чего-то единого.
Окно было даже ярче того, что впервые увидел Эмма, но и оно уже уменьшалось. Проклятье! Эмма, держа тело женщины, встал в проём, упершись свободной рукой в его свод.
– Хоть глаза открой, посмотри! Твоё время на исходе! – заревел ей в ухо. На мгновение комната поплыла перед глазами, он снова стоял и здесь, и еще в тысяче таких же комнат. «И моё время, быть может, тоже на исходе».
Она вздрогнула, пришла в себя.
– «Вот опять окно, – пробормотала она, – где опять не спят. Может, пьют вино, может, так сидят…»
Что-то яркое, красивое, интересное виделось ей с высоты…
– Я хочу туда, вниз! – сорвался с её губ радостный и нетерпеливый хор голосов.
– Так иди, – Эмма отпустил её, но казавшиеся такими слабыми женские руки вдруг намертво вцепились в его шею.
– Пойдем со мной Эмма, – просительно и настойчиво зажужжал пёстрый хор голосов. – Пойдем! Пойдем! Тебе нельзя здесь, нельзя! Никому нельзя! Хозяин не позволяет долго оставаться! Надо было сразу уйти в новое тело, хозяин всем желает добра...
– Добра!? Вышвыривает души как мусор! А остальных жрёт, переваривает гнильём своей утробы, не давая и шанса на новое рождение! Кто позаботится о них?
– Хозяин не позволит тебе остаться…
– Я ронин, – прохрипел он, силясь вырваться из неженских пальцев. – У меня нет хозяина. А здесь я нужен! Пусти меня, кто ты там ни есть!
– Посмотри на себя, кто ты есть! Простым мужиком жил, простым и остался! То ли дело я – сложнейшая натура талантливейших, тонко чувствующих людей…
– Иди вниз, женщина!
– Зачем, зачем, зачем ты здесь нужен? – оглушающе завопил хор голосов, а перед взглядом Эммы, по бесконечной лестнице метались души умерших, напрасно моля о помощи и проклиная богов всех времён и народов – богов придуманных, но казавшихся такими благородными и справедливыми там, на Земле.
– Чтобы спасать души, заблудившиеся на мерзкой лестнице! Если у всего этого плесневелого хлама и есть хозяин, то он туп и нерадив. Каждый человек заслуживает родиться заново! Иди же!
Она хотела выкрикнуть ему в лицо что-то ещё, но её пальцы вдруг ослабели, сползли вниз, на ворот кимоно, сдирая прожженные грибом лохмотья. То, что было Натальей, упало к ногам самурая, белое, с глазами, подернутыми плёнкой.
– Наташа!..
«Но только не стой угрюмо, главу опустив на грудь. Легко обо мне подумай, легко обо мне забудь. Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли... – И пусть тебя не смущает мой голос из-под земли…».
«Душа, что рождала такие строки, ушла безвозвратно» – думал Эмма, перебирая в памяти обрывки стихов, что шептала Наталья там, на лестнице.
Бледно-розовый жгутик подполз к Наташиной ноге, обвился вокруг щиколотки, принялся деловито расковыривать тонкую бледную кожу.
– Прочь! – выкрикнул Эмма, ударил жгутик пяткой, размазав розовую кашицу по полу. До хруста стиснув зубы, в ярости обвел взглядом комнату, неторопливо заполняющуюся лиловатыми студнями.
Окно снова закрылось, и снова только слабый свет с лестницы освещал дорогу без конца и начала и поблескивал на гладких спинах плотно стоящих тварей.
Эмма видел, как и сверху, и снизу гурьбой спешили многоногие грибы, тянулись отростки и жгутики. Мысленным взором он охватывал переполненные ими этажи. С усилием пытался заглянуть ещё дальше – и выше, и глубже, – ощущая нарастающее сопротивление.
– Ну же! – взревел Эмма. – Тварь! Покажись мне весь!
Прожитые жизни врывались в него непрерывным потоком, словно чувствуя, как нужны ему сейчас. Эмма помнил и принимал каждую – как новые незримые доспехи и оружие.
А потом Эмма распахнул глаза – и взглянул на мир огромными глазами неторопливо шагающего существа. Он посмотрел вниз. У хозяина была длинная, невероятная длинная шея, как узором испещренная мириадами тёмных окошек, из которых высверкивали, выплескивались яркие капли-искорки – души. Колонноподобные ноги терялись где-то далеко внизу. Существо напоминало жирафа, беспрестанно отряхивающего мокрую шкуру.
Жираф забеспокоился, сбил шаг. Гигантский примитивный разум недовольно заворочался, попытался вытеснить Эмму – но он только сильнее вцепился каждой частичкой своей души в комнаты, площадки с белой и чёрной плиткой. Прожитые жизни, которые Эмма удерживал в сознании, слаженно штурмовали всё новые лестничные пролеты, сбрасывая вниз комья слизи, выкорчевывали грибницы, обрывали щупальца. Эмма плохо понимал, как выглядят, на что похожи его воины… да ему это было и не важно. Его жизни, лишённые тел, и обитатели призрачных лестниц здесь на равных! Существо заревело – от боли и страха. Замотало шеей и перешло в галоп, не разбирая дороги.
Они мчались по равнинам, горам, лесам, болотам и джунглям, по воде, воздуху и пламени – всё виделось Эмме одновременно, словно наброшенные друг на друга тончайшие покрывала, каждое со своим узором. Они колыхались, собирались складками, в которых клубился туман, отрывались клочья пены и встречавшейся ему повсюду пузыристой слизи – они пестрыми шарфами обвивали тело жирафа, струились по бокам. Их было тем больше, чем быстрее скакал жираф… И всё это – Земля, но существующая во всех временах сразу. Круговорот душ не знает преград во времени.
– Ты больше не пожрёшь ни единой души, тварь! – при этих словах жираф в диком ужасе встал на дыбы. Затряслась, задрожала лестница-скелет внутри необъятного чрева.
«Что тебе хочется съесть, Эмма?» – «Ничего, Наташа». Жирафу вряд ли подойдет такой ответ.
Но вокруг столько еды, так похожей на то, чем забита лестница!
– Вот что ты будешь теперь жрать, понял меня? – рявкнул Эмма. Заставил жирафа изогнуть шею и схватить губами клок разноцветной пены, облепившей бока. Набрав полный рот, тот давился, но послушно, испуганно жевал. Эмма ощутил острую обиду этого полуразумного создания: «невкусно!»
Внезапная мысль поразила Эмму. У существа нет ни злой воли, ни умысла, ни желания щедро наградить или изощрённо наказать людские души. Оно бредёт в пространстве и времени, предоставив душам самим искать себе новую жизнь и плоть. Оно просто голодное. «Невкусно!» – уныло бубнил жираф, а Эмму разбирал истерический хохот...
Не существует ни ада, ни рая – плодов людских фантазий и грёз о загробном мире.
А в космосе? Эмма помнил свои видения о далёких мирах... Он рождался когда-то и там? В прошлом или будущем? Куда приходят и откуда уходят все, когда-либо дышавшие, мыслившие и жившие во Вселенной?
«Однажды я увижу и это. Но позже, потому что сейчас я очень, очень занят!»
– Ах ты, скотина! А ну назад!
Эмма появился в маленькой слепой комнатке. К сидящей на полу девочке ковылял трехногий гриб с оранжевой шляпкой. При виде Эммы гриб замер, развернулся и резво зашлёпал прочь.
– Я покажу дорогу к выходу, – сказал Эмма девочке. – И тебе, и другим.
«Теперь я здесь хозяин – в этом мой долг перед вечно возрождающейся Жизнью».
«Если в космос ты отправился во сне,
Если бегал ты вприпрыжку по Луне,
Покажи, как ты резвился,
Как резвился, веселился,
А мы будем делать так же, как и ты!»
Если бегал ты вприпрыжку по Луне,
Покажи, как ты резвился,
Как резвился, веселился,
А мы будем делать так же, как и ты!»
* Урагиримоно! (яп.) – Предатель!
** Файто! (яп.) – В бой!
*** Когеки! (яп.) – В атаку!
Японские народные песни; стихи Марины Цветаевой.
